Бюллетень поэзии 'Manuscriptum'
Шрифт:
Все заповеди кругом Сгорели в пламени лжи. Приют мой и отчий дом Средь серой спаленной ржи.
Дорожный инок
(из русской летописи)
Я шел по иссохшей степи босиком, Мне жажда и зной не давали покоя. Струящийся пот я истлевшим платком С лица вытирал, что струился рекою.
Один ли я был иль за мною брели Огромные толпы бездомных и нищих? Им нечего брать у бесплодной земли Ни ласки, ни доли, ни воли, ни пищи...
А в белых светлицах, в резных теремах Решали бояре судьбину народа, И шлюхой продажной
Мне нужно в пути себя трудном сберечь. Спасти и сберечь мы крянемся друг друга! За поясом драным - отточенный меч, Под рубищем ветхим - стальная кольчуга.
x x x
Жгу костер я в распадке, Он и жарок, и сыт. Ветер полог палатки Без конца теребит.
Растворяюсь в природе Необычной, что сон. То ли жизнь на исходе, То ли только рожден?
Я сквозь легкую дрему Ясно слышу шаги. Это друг незнакомый. Так не ходят враги.
На охоте
Над светлою протокой плачут гуси, В далекий путь отставших собирая. Горят в костре осин осенних брусья И щелкает в огне листва сырая.
Кромсают воздух гулкие дуплеты, И дробь стремится к птицам сизо-черным. Чего ж вы ждете? Торопитесь в лето! Здесь непонятен плач по обреченным.
x x x
Не дай мне, бог, взвести курок ружья, Когда олень идет к ручью напиться, На свет гнезда летит ночная птица, Летит к теплу. Останови меня!
Не дай мне, бог, представить, что паду На эти травы под сверканьем синим. Иду с добром я по моей России. В пути я в спину выстрела не жду.
* Юлия Рюмшина. СТИХОТВОРЕНИЯ *
Мы и они.
Один, другой, четвертый... Кому сколь довелось. Мы были распростерты, пронзенные насквозь. Мы распростерты были, и слезы в этот час до век не доходили, близ сердца испарясь.
Теперь живем с другими,
остывшими, как мы.
Привычно дорогими
средь пира и чумы.
Про выстрелы забыли,
простили боль и грех. Но мы их не любили так истово, как ТЕХ.
x x x
Там, где зияют кирпичи под штукатуркой сорванной, где клочья высохшей травы придавлены стеной, сидят и курят палачи: один воняет ворванью, другой с ужимками совы, со скрюченной спиной. А третий - мил и юн, как май, пускает дым застенчиво он, от усердия кося, с улыбкой за щекой: "Люблю, когда "Не убивай!" кричит истошно женщина..." и на лопату оперся крестьянскою рукой.
x x x
Из марева тоски, из серева явился мне крылатый вестник поведать: "Жизнь - что ветка дерева, наступишь на нее - и треснет".
Я оглянулась в удивлении:
кому-кому, а мне известно
раздавленные поколения
там, где исконно духу тесно.
Но ангел - хлоп крылом досадливо: "Я совершенно не об этом. Мне думалось, что ты догадлива, коль быть пытаешься поэтом.
Не слушай ум, отринь условности,
забудь совсем про эту ветку.
В окно бьет дождь, но ровной ровности
паук
Не плачь о хрупкости и робости, о том, с чем ты вчера не сдюжила. Стекло мокро, но ровной ровности паук вывязывает кружево.
Оставь сокрытое из скромности,
раздавленное, искореженное.
Дождь льет ливмя, но ровной ровности
плетет паук свое мереживо.
Безнадежность.
Дождь идет.
Даже он с грустью схож. Не найдет
тот, чей взгляд - словно сталь. Ночь кудрей волшебных, чернозвездный лик
слишком далеко. Не найдет
тот, чей луч - словно нож. Шепчет сад.
В гнездах там спит печаль. У любви из первых - лучший ученик
слишком далеко.
x x x
Порог. Зеленый ветер в ноги, и молит так влекуще: "Будь со мной! Я посещал далеких гор отроги, летя за опоздавшею весной. Я море перемешивал в ладонях, я птиц губил о стекла маяка, я сеял семена и на балконах терзал белье за чистые бока... Да будет сладкой флейта милых губ!" Я отвечала - "Ветер мне не люб".
x x x
Лучник, ты точил стрелу усердно. Так она качается у сердца, что врастет в него корнями, то ли вскорости обуглится от боли.
Мне ни сленг, ни хинди не помогут
объяснить все то, что я подолгу
выражаю ночью бредом дыма.
В качестве мишени - я любима.
Можно бы не счесть стрелу своею, но сама придумала затею: пробираться к центру полигона и искать стрелы почти влюбленно.
Раньше б знать, что это нестерпимо:
как недетской жаждою томима,
раскрываю детские объятья
двум моим пригрезившимся братьям.
Я стрелу носила, как ребенка. Острием написанное - тонко, и четыре грани оперенья напевали мне стихотворенье.
Где же лучник? Тот же, но с винтовкой.
Он привычно взял на изготовку,
испугавшись взгляда или слова,
в ту же точку выстрел кинул снова.
Небо потемнело слишком рано. Я переживу и эту рану без упрека, горести и страха. Но стрелок разжалован в монаха.
x x x
Карта сердца. Холмы и равнины. Те, что в этом рельефе повинны, не составят моей половины, удостоившись, разве, трех строк.
Но на самом возвышенном пике, в восхищенном победою крике, в истощенном дорогою лике отражается твой альпеншток.
x x x
Нет смысла искать в перепутьях ветвей какого-то смысла. Там есть воробей, фонарь с концентрическим светом, лист-аскет, не помнящий лета. Там сморщенный праздничный шарик и лист, как горелый сухарик. Кривая причудливо ветка и лист, как павлинья эгретка.
x x x
Он меток был, но сотни стрел его стрелу встречали на лету. Он убегал, почти летел под злобный крик "Ату его, ату!" Беглец упал под лай собак, смирясь с судьбой, как загнанный олень. Его могилой стал овраг, и равнодушно занимался день.