Бывают дети-зигзаги
Шрифт:
— Она от него почти совсем ушла, — объяснил я Феликсу, — но потом подумала и решила остаться еще ненадолго.
«Отец твой был так убит горем, что я просто не смогла его бросить». Мы обсуждали это тысячу раз: и за чашкой горячего шоколада после фильма, и просто на кухне, когда оставались одни. «С каждым днем синяки под глазами у него все росли и росли, можешь себе представить? И конечно же ни с кем он своей болью не делился, гордость идиотская не позволяла!»
И она наклонялась ко мне, и щурилась, и говорила леденящим кровь шепотом: «Горе из него прямо сочилось, капало на каждого, кто оказывался поблизости, он был ходячий символ трагедии, я тебе так скажу!»
— А однажды Габи увидела, как отец
«Когда я увидала, как он по всему кабинету разыскивает твою пустышку, которую сам же засунул в кобуру, — на этом месте глаза Габи затуманивались, а голос становился глубоким и хриплым, — когда я увидала, какой он безутешный и потерянный, точь-в-точь как младенец, который орал у него на руках, — тут-то я и поняла, что люблю его все эти годы, хоть и сама об этом не знала. И что я — та женщина, которая вернет его страдальческим губам улыбку».
На этом месте мы примолкали из уважения к чужому горю. Вообще-то я любил, когда Габи рассказывала эту историю.
«Видно, я пересмотрела фильмов про то, как вдовец женится на няньке своего ребенка», — мрачно добавляла Габи.
— Отец не разрешил мне называть ее мамой. — Тем временем мы с Феликсом припарковали зеленый «жук» на площадке недалеко от берега и ступили на горячий песок. От запаха моря, от его вида на меня сразу же напала болтливость. Море всегда по-особому на меня влияло.
— Она объяснила, что она мне не мать, а просто Габи, и мы оба — отец и я — будем с ней дружить. В детстве я не понимал разницы.
Габи все время была со мной и только на ночь уходила в свою маленькую квартирку. Иногда, когда отец был на службе, я ночевал у нее. Перед сном она читала мне свои любимые детские книжки. Она выбирала мне няню и детский сад, ходила на родительские собрания, водила меня в поликлинику на уколы и прививки (мой героический отец не выдержал и одного раза), записывала в особую тетрадку все мои достижения и высказывания начиная с годовалого возраста, она убеждала отца повысить меня в звании, хоть он и считал, что я этого не заслужил, и благодаря ей я дослужился до младшего сержанта, она… она… Она всегда была со мной заодно.
Когда госпожа Маркус, классная руководительница, выгоняла меня из школы раз и навсегда — случалось это примерно раз в месяц, — Габи летела в учительскую просить о помиловании и повторяла там неизменную церемонию: брала меня за плечи и громовым голосом умоляла дать еще один шанс такому чудесному ребенку. Госпожа Маркус усмехалась и говорила, что исключение на неделю пойдет только на пользу этому ребенку, беззаконному, как соломинка пред ветром [11] , — в те времена учителя еще выдумывали оскорбления с умом, не то что нынче — и что, возможно, ребенку с такими отклонениями нужно другое окружение. Можете быть уверены, этого Габи не оставила без ответа: «То, что вы считаете отклонениями, на мой взгляд — творческие наклонности!» Выпрямлялась и раздувалась, как кобра: «Не каждый ребенок умещается в те квадратные рамки, которые диктует школа. Да, сударыня, встречаются люди круглые, попадаются треугольные или в форме восьмерки, а бывают… — Тут Габи понизила голос, высоко вскинула одну руку, как актриса Лола Чиперола в пьесе „Кукольный дом“ [12] , и произнесла леденящим кровь голосом: —…Дети-зигзаги!»
11
…Беззаконному, как соломинка пред ветром… — цитата из Книги Иова (21:17–18).
12
«Кукольный
И этим покорила меня навсегда.
И первое мое воспоминание связано с Габи: мы сидим на балконе, вечером, она кормит меня творогом из зеленой тарелки, мимо проходит человек в солнечных очках, и долго смотрит на нас, и уважительно снимает шляпу. Габи со мной на всех моих детских фотографиях. Именно к ней я приходил со своими детскими тайнами и слезами.
Я наконец замолчал и стал просеивать пальцами песок. Мы сели под красный зонтик от солнца. Кроме нас, на пляже почти никого не было. На вершине песчаного холмика лаял черный пес. Небось меня учуял. Море было спокойным и синим. Я с трудом удержался, чтобы не броситься в него. Габи считала, что я вообще-то рыба и только по ошибке оказался на суше. И правда, в волнах я успокаиваюсь, и закрываю глаза, и произношу про себя то, чего не посмел бы сказать на суше, самое дорогое шепотом поверяю морю, все вопросы, все тайны, выкрикиваю в глубину и забываю навсегда, и все-таки знаю, что теперь они останутся там навеки, как письмо в бутылке.
И там, на берегу, мне очень хотелось рассказать Феликсу о своей матери. Не просто объяснить для галочки: «Моя мама умерла». Хотелось о ней поговорить. Потому что после того, как я рассказал о Габи и о том, как она влюбилась в отца, меня охватила странная, незнакомая грусть.
Я никак не мог понять, почему Феликс молчит. Непохоже, что мой рассказ ему неинтересен. Скорее, наоборот. Но он не побуждал меня рассказывать, просто слушал — так, как не слушал раньше ни один взрослый, даже Габи. Я понял, что ошибался, когда решил, что он не хочет знать про Зоару. Он просто давал мне рассказать о чем хочу без помех.
И может, из-за того, что он так внимательно слушал, я начал понимать вещи, о которых никогда раньше не думал: что Зоара тоже была живым, настоящим человеком, а не безымянным никем, о котором годами не заговаривали в нашем доме. Была человеком с лицом, телом и настроением, со своими детскими воспоминаниями. С мыслями. С голосом. Она двигалась, смеялась, плакала. Жила.
И еще она была женой моего отца. И он — это вдруг стало ясно мне, как никогда прежде, — любил ее. Только ее — всю жизнь. И больше не смог полюбить никого другого.
Странно, что раньше я этого не понимал. Может, потому, что слышал историю их любви только из уст Габи, а там в центре повествования всегда была она сама. Она, ее любовь и ее разочарования, ее ожидание, что отец наконец перестанет скорбеть и вернется к жизни — то есть к ней. И только сейчас, на берегу, дошло до меня, что именно мой отец — главный пострадавший в этой истории, и именно он по сей день хранит одиночество и траур по Зоаре. Это не просто слова из знакомого рассказа Габи, слова, которые она произносила столько раз, что и сама позабыла, какой болью они наполнены. И с этого часа меня начал мучить вопрос: как мог отец столько лет молчать и даже мне не рассказать о ней ни слова? А я ведь уже не младенец. Бар-мицва — это совершеннолетие.
И почему я ни одного-единственного разу ни о чем его не спросил? Может, если бы я спросил, он бы рассказал. Может, он ждал инициативы от меня. Я мог начать с какого-нибудь невинного вопроса, например, когда мы еще вместе чинили нашу Жемчужину. Пока мы ее чистили и наглаживали, я мог бы наклониться к колесу, к белой полосе, оставшейся со времен затемнения, и спросить оттуда что-нибудь, ну, например, как они познакомились с мамой, и чем занимались вместе, и от чего она умерла; а если бы он не захотел отвечать, мог бы просто сделать вид, что не услышал. Почему я его не спросил? И каким вопросом можно прервать молчание, продолжавшееся тринадцать лет? Наверное, сейчас уже слишком поздно.