Бывший
Шрифт:
— Ужинать будете?.
Белобрысый кивнул, и Анфиса ушла на кухню — сразу же послышался стук тарелок. Через несколько минут она принесла блюдо с дымящейся картошкой в мундире, банку соленых огурцов и полбутылки водки.
— Прошу, — она села первой.
— Из хорошей семьи? — нагло спросил Корочкин.
— Музыке учили… Вам положить?
— Благодарю, я сам.
— Простите, я не услышала вашего имени.
Корочкин бросил на немцев насмешливый взгляд:
— Меня зовут «ты».
Она кивнула:
— Редкое имя. Ты будешь спать вместе с ними?
— Со мной, — сказал белобрысый. — А в твоей
— Не бойся, я тебя не трону, — кивнул тот.
— Ему пока не до этого, — подтвердил белобрысый. И оба засмеялись.
Странное дело, подчас совсем незначительная деталь, нюанс в манере поведения убеждает гораздо больше, нежели целая цепочка неопровержимых фактов. Конечно же, это немцы… Зашипела патефонная игла, знакомый голос проговорил первые слова знакомого романса. Корочкин посмотрел на Анфису и почему-то подумал, что Вертинский поет про нее: «Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная, и я знаю, что, крикнув, вы можете спрыгнуть с ума…»
Потом неделю подряд они дежурили у здания городского управления милиции, бродили по улицам, ездили в трамваях и троллейбусах — в надежде случайно обнаружить «Зуева». Немцы не предложили искать его по адресному столу, из чего Корочкин вывел, что этим путем они уже прошли. С каждым днем оба все больше мрачнели.
— Нужно посмотреть за районными отделами милиции и за отделениями, — предложил Корочкин.
Потратили еще три дня, постепенно немцы привыкли к Корочкину, их бдительность не то чтобы ослабела, но как-то пожухла, покрылась патиной, потускнела. Они уже не дергали его на каждом шагу, не приставали с пустяками, у него сложилось впечатление, что ему стали несколько больше доверять. И он решил, что пришло время действовать, потому что «Зуева» увидел выходящим из подъезда управления милиции в первый же день. «Зуев» потолстел, добротный костюм, сшитый, по всей вероятности, у лучшего городского портного, придавал ему респектабельный вид. Корочкин увидел его и удивился: внутри ничего не дрогнуло. А ведь было время — боялся, что придется себя сдерживать, потому что желание броситься на гадину и сдавить ему горло одеревеневшими пальцами будет непреодолимо. Но нет… И слава Богу. Зашли в пивную, здесь было дымно и шумно, после введения продовольственных карточек пиво оставалось, пожалуй, единственным продуктом, который отпускали за деньги. Белобрысый принес три кружки и тощую воблу, которую тут же купил у одноногого инвалида с костылем, нашелся отдельный столик, сели, Корочкин сказал:
— Примитивно ищем, нужна идея, так что думайте, ты и ты… А пока покупаем или берем где-нибудь во дворе лопату — это лучше, так как продавец в магазине может запомнить лицо. Туда уедем с последним поездом, рассвет теперь ранний, в четыре часа пополуночи. Один копает, двое охраняют дорогу на подступах. Потом меняемся. Яма неглубокая, за полтора часа управимся. К шести все кончим. В это время там наверняка ни души и не ездит; никто.
— Проверить надо… — сказал белобрысый.
— Вот один из вас и поедет с последним поездом и переночует в лесу. Потом — второй. На третью ночь можно действовать.
Немцы переглянулись.
— Заметано, — кивнул белобрысый. Он употребил жаргон по привычке, хотя давно уже
Все разворачивалось по плану Корочкина: первым вернулся из леса белобрысый, он был напрочь искусан комарами и страшно зол. Версия подтвердилась: до шести утра дорога в лесу была совершенно пуста. Вторым поехал шатен. Вечером, часов в одиннадцать, Анфиса предложила поиграть в карты, сели под абажур, Корочкин спросил:
— В «дурака»?
— Я устал, спать пойду… — Белобрысый сладко зевнул, но, как показалось Корочкину, несколько преувеличенно. Заскрипела лестница, белобрысый спускался на первый этаж. Минут десять перебрасывались картами, Анфиса была сумрачна и рассеянна.
— Не захотел играть, — сказал Корочкин со значением.
— Не умеет, — ответила Анфиса и добавила: — В эту игру.
— А в какую умеет?
— А в какие у них играют — в те и умеет, — намекнуть прозрачнее было невозможно.
Корочкин подошел к дверям, прислушался.
— Похоже, спит?
Она сняла туфли, вышла в коридор. Усмешливо взглянув, достала из стенного шкафчика деревянный клин и вставила под верхнюю ступеньку.
Заплакала.
— Это муж придумал… Он приходил поздно. — Анфиса вытерла глаза и закончила уже спокойнее: — Будить не хотел. Пробуйте…
Корочкин спустился вниз — лестница не скрипнула, из комнаты доносился храп. Осторожно приоткрыл дверь: белобрысый лежал поперек кровати и сладко спал. Сделал несколько шагов, немец не пошевельнулся; Корочкин решился: сунул руку под подушку и извлек пистолет — тот самый, горбатенький. Вернулся в комнату, предварительно вынув клин: теперь сторожила лестница.
— Сами-то пользуетесь?
Она прищурилась:
— Вы с ними пришли… Вы русский?
— Русский. И что же?
— У русского человека душа есть. А в душе — тайничок.
— Душа у всех есть…
— У них нет. Ницше читали? Умер бог. Они не люди. Вы кем были? Раньше?
В конце концов, что он терял? Она — подстава Краузе? Хотят узнать подноготную? Не похоже. Таким способом ничего не узнать. Но — допустим. Так ведь им сказал все или почти все, скажет и этой, пистолет — в кармане и, если что — какая разница? Часом позже, часом раньше… А вдруг она станет союзником? Он начал рассказывать, это длилось не более, пяти минут, он заметил по стенным часам. Когда закончил, перехватил ее взгляд: она смотрела на фотографию.
— Муж?
— Мне совет ваш нужен… — Она справилась с волнением и продолжала: — Тут — до вас еще явился… белокурый… Здравствуйте, то се, подает письмо. Читайте… — Она расстегнула верхнюю пуговицу платья и протянула сложенный вчетверо листок.
«Фисочка, я, сама понимаешь — где, так получилось. Помоги подателю сего. Умоляю, потому что очень хочу с тобой свидеться. Любящий тебя Вик», — Корочкин положил письмо на стол. Что ж, все яснее ясного…
— Я поначалу растерялась, не поняла. Так он мне объяснил… Муж для меня — все! Понимаете? Вы не думайте, Вик в плен не сдавался. Он за десять дней до войны уехал в Германию, на стажировку, он врач!