Cамарская вольница. Степан Разин
Шрифт:
Степан Тимофеевич посмеялся, лицо его вновь приняло радушное выражение, и он негромко, про себя что-то раздумывая, сказал:
— То истинно, стрельцы. Не токмо яблоку, но и человеку время надобно дозреть для важного дела. Максимка теперь в верхнем Яицком городке в атаманах ходит. Надежную опору нужно нам и в тех краях иметь, ежели надумали всю Русь в казацкую державу перестроить! — Посмотрел на Никиту, по-ребячьи озорно подмигнул и спросил: — Видел своего Ибрагимку в отряде Ромашки Тимофеева? Никита поклонился и радушным голосом ответил:
—
— Добро, братки мои милые… Ныне гуляйте, с женками милуйтесь, а назавтра за дело возьмемся. — И неожиданно надумал: — А тебе, Митька, готовиться на посыльном струге сплыть в Астрахань с письмом к атаманам Василию Усу да к Федьке Шелудяку. Из Астрахани стругом пойдешь до Яика, рекой подымешься в верхний Яицкий городок с письмом к твоему знакомцу, Максимке Бешеному. Наказ дам готовить яицких казаков в подмогу… ежели под Синбирском в ратной силе будет значительный урон… Готов к такой службе? Нет ли каких отговорок?
Митька Самара хотел было сказать, что думал со своими товарищами идти на Синбирск, но понял, что так надо для войска, поклонился и выразил полную готовность служить атаману.
— Вот и славно!.. Яша, угости стрельцов атаманской чаркой! И запомни их, ибо я к ним особое доверие имею. К обоим, — с улыбкой добавил атаман. — Проверены в сражениях, не только за бражным столом и на общем дуване!
Синеглазый, русокудрый проворный Яков из атаманской посуды угостил обрадованных вниманием стрельцов. Выпив за здоровье атамана и всего войска, они откланялись и сошли со струга к столу, где сидели их друзья…
Разбежались по домам лишь к вечеру, когда с запада нечаянно насунулась, лохматой и бескрайней медвежьей шубой распластавшись по небу, грозовая туча, еще издали пугая суеверных баб яркими кривыми сполохами молний и трескучими раскатами грома. По Волге впереди грозы побежала мелкая рябь, крикливые чайки пропали, словно и не носились только что над водой…
— Тащи столы по домам! — засуетились посадские.
— Вяжи крепче паруса! Бросай заводной якорь! Закрыть трюмы, чтоб водой не захлестало порох и харчи!
Казаки сноровисто завели вторые якоря, чтобы струги кормой не ходили и не бились друг о дружку, надежно увязали на реях скрученные паруса, и кто как мог укрылись от секущего потока воды, который хлынул с неба: не зря почти неделю нещадно жарило раскаленное солнце! А через пять минут с волжского склона по городу, по слободам вниз устремились бесчисленные мутно-бурлящие ручьи, неся с собой куриные перья, навоз, мусор и размытую землю.
Вода у берега пожелтела, вспенилась, почернели дома, частокол и башни, дубрава за оврагом выше Вознесенской слободы затихла, в безветрии отмываясь от нанесенной пыли. И только шум дождя о листья, о песок, о крыши и деревья, долгий и несмолкаемый… И тревожный, потому как пошел в ночь после невиданных прежде недавних кровавых событий.
— Свят-свят! — крестились
Всю ночь над Волгой и над городом гуляла гроза, а поутру как саблей отрубило непогоду — подул ровный северо-западный ветер, туча уползла за отроги, и едва ее ближний край пропал, как объявилось солнце, веселое, чистое. Земля, крыши домов, деревья окутались легким паром. Утомившись, иссякли на склонах мутные ручьи, и только Волга полдня мутнела обережьями, покудова муть не снесло вниз и она не осела в бесчисленных затонах и протоках.
Едва малость просохло, задымились на берегу казацкие костры, самые нетерпеливые и те, кто с вечера был приглашен в гости, шли на посад или в город, где печи протопили чуть свет, славили хозяина и хозяйку, их радушно приглашали к столу, угощали, чем сами были богаты в тот день. Иной, желая побалагурить и распотешить хозяйку, перекрестившись, застревал у порога с нарочито скорбным лицом, потягивал себя за усы, надрывал душу себе и хозяину жалобой и причитаниями:
— Беда мне, братец Никанор, не знаю, как и жить-то дальше!
— Отчего так, брат Кузя? — недоумевал хозяин, ожидая услышать невесть какой печали историю.
— Да от того, что у моей тещи карманы тощи! Ни поесть, ни попить, ни на себя надеть нечего! Гляди, хожу, аки всеми посадскими собаками обгрызай! Ох-ох, сиротинушка я, бесприютный, всеми кинутый, никому не в радость, разве что ракам речным себя на корм снести в заклад, а?
Хозяева смеются шутке — на «сиротинушке» отменный кизылбашский халат, дорогой кушак и сапоги, за кушаком сабля и пистоль, какие и не у всякого дитяти боярского увидишь!
Приглашают к накрытому столу с поклоном:
— Садитесь, казаки, снедать, чем Бог послал! Небогато в поле выросло по причине недавнего калмыцкого наезда, да рыба в Волге, слава Господу, еще не перевелась, выручает.
Казаки пушат усы, крестятся, лезут за стол, а если в доме еще и девка на выданье, тут уж и грудь сама по себе колесом гнется, друг перед дружкой казаки выставляются, скрывая свое смущение за незлобивой над собой же шуткой:
— Казак, хоть малость пригоже черта, уже красавец! А ежели холост — ему и цены нет! — подмигивали алощекой девке через стол.
К обеду и вовсе по городу ходить стало возможно, более смелые купчишки открыли лавки, и казаки платили за товар исправную цену, не баловали зря, хотя иной и приговаривал, что не худо было бы и самарских «тезиков» раздуванить, как дуванили кизылбашских прошлым летом.
— Будет тебе! — тут же одергивали такого алчного к наживе друзья. — Чать, город нами не на копье взят! Слыхал, как упреждал Степан Тимофеевич от грабежа? Волга широкая, не только воеводы в ней уместятся, помни это…