Cамарская вольница. Степан Разин
Шрифт:
Остановились у костра, где около саратовских стрельцов Михаил признал среди них Ивашку Барыша по солидному виду, черной бородище да трубному голосу. Тут же был и Яшка Артемьев, длинный, словно дышло с четырьмя боковыми палками — руки да ноги торчали из просторного для Яшки кафтана.
— Вот он, полоненный стрелец, — и Алешка Холдеев указал на красивого стрельца с русой волнистой бородкой и с почти детским румянцем на щеках.
«Вона каков! — с удивлением отметил про себя Михаил Хомутов, невольно задержав взгляд на лице синбирянина. — Девичий
— Как нарекли тебя при крещении, стрелец? — спросил Михаил Хомутов. Пленник, уловив в голосе строгие командирские нотки, проворно встал, оказавшись чуть выше среднего роста, в плечах довольно крепок, судя по тому, что на жилистой шее уверенно сидела голова. Стрелец, согнав с лица беззаботную улыбку, представился:
— Тимошка Максимов сын, прозвищем Лосев.
— Так где тебя казаки изловили? По какой нужде бегал из города и куда? Сказывай без утайки, по атаманову повелению веду спрос. Вот, Алешка тому в подтверждение скажет слово.
Холдеев молчаливым и не по чину важным движением руки дал знак стрельцу, чтоб отвечал сотнику без утайки. Тимошка сверкнул ровными рядами зубов, чуть отсунулся от жаркого костра, ответил:
— Намедни отпросился я у воеводы князя Ивана Богдановича Милославского сбегать в слободу Лаишевскую, что от Синбирска в семи верстах. Тамо у меня молодая женка оставлена, всего два месяца минуло, как обручились. Когда прослышал, что бой под городом, по сполошным колоколам собора, а тот сполох и окрестные церкви подхватили, то и побежал к воеводе, да и наскочил на казачий дозор…
— Нешто воевода без тебя усохнет от тоски, что кинулся к нему средь ночи, а? — засомневался Михаил Хомутов: не всякий стрелец, уходя к дому, спрашивает дозволения у воеводы, на то сотник есть!
— Да я ведь в денщиках при воеводе князе Иване Богдановиче состою, — ответил Тимошка, словно удивился, что стрелецкому командиру это в новость.
Хомутов даже присвистнул — вот так голубок в сети влетел! Надобно попытать с ним счастье!
— Степан Тимофеевич спрос с тебя снимал?
— Нет… Спрашивал меня есаул Лазарка Тимофеев, ему я все по чести и рассказал.
Задумался крепко Михаил: довериться ли княжескому денщику? А ну как войдет в город с атамановыми посланцами, а потом сполошным криком и выдаст детям боярским?
— Не сомневайся во мне, сотник, — поняв по напряженному лицу Хомутова его затруднительное положение, неожиданно сам пришел на помощь Тимошка. — Тому всего полчаса назад присягнул я на верность царевичу Алексею Алексеевичу. И присягу ту на святой иконе взял с меня отец Павел. Сказывай, сотник, какая нужда во мне?
Хомутов взял Тимошку за локоть, отвел подальше от лишних ушей:
— Надобно тебе воротиться в Синбирск, Тимоша… Да не одному, а с посланцами от Степана Тимофеевича к синбирским стрельцам с прелестными письмами. Поведешь? Смертное это дело, прикинь умом поначалу, а уж потом решайся.
Тимошка задумался, сунул пятерню под шапку, почесал затылок, словно что-то прошептав про себя, пошевелил
— Поведу! А одно письмо мне дайте для верности. Мало ли что может в остроге случиться… Есть у меня верный человек на примете, — добавил Тимошка и прищелкнул языком для большей убедительности. — С него и начнем пытать те атамановы письма — возьмут ли наших стрельцов слова за душу аль отскочат, как горох от стенки…
— Кто он? — спросил Михаил Хомутов, понемногу входя в уверенность, что дело может сладиться не худо.
— Да Федька Тюменев, родной братец моей женушки. Давно косится и топор точит на своего казачьего сотника за постоянные зуботычины!
— С чего это взъелся Федькин начальник? — уточнил Михаил.
— А все из-за моей Василисы. Она в девицах еще бегала. Так тот сотник трижды к ней сватался, поначалу родители Василисы отнекивались по молодости дочки своей, а ныне по весне, как ей семнадцать лет исполнилось, ушел сотник со двора с тыквой… [140] Ну и взъелся на Федьку да на меня. Только я далековато от него, у князя под защитой, а Федьку тиранит почем зря.
— Гоже! Свой человек не выдаст. У твоего Федьки попервой и укроются наши посланцы. Идем теперь со мной, и никому ни полсловечка, что возвращаешься в город…
140
По старинному обычаю, когда отказывали в руке невесты, жениху вручали у крыльца дома тыкву.
Взяв у Алешки Холдеева прелестные письма от атамана, Михаил Хомутов вернулся к своему стану, позвал Никиту Кузнецова, потом отыскали Игната Говорухина, втроем отошли в укромное местечко под каменной стеной монастыря. Здесь и сказал тихим голосом о важнейшем поручении атамана. С тревогой и пытливо вглядываясь в глаза товарищей, спросил:
— Нет ли робости от неверия в добрый исход дела? Надобно хоть и головы сложить, а поднять синбирян, стрельцов и посадских. Читан в городе указ великого государя супротив Степана Тимофеевича, и писан он московскими боярами, так нужны в городе и прелестные письма атамана…
Никита без слов пожал локоть Михаилу, давая знать, что готов идти. Говорухин наморщил израненный волчьими когтями лоб, решительно пристукнул кулаком о колено — а сидели на толстом бревне, в темноте, и только слева на стругах у реки да вверху над обрывом полыхали отсветы костров и факелов, — сказал с легкой насмешкой над собой:
— В Саратов ходил, в Самару ходил, стало быть, Богом велено и в Синбирске мне быть. Только как бы на сей раз воеводских когтей и тутошней дыбы избежать? Спина не зажила толком от старых батогов… Ну, да за битого двух небитых дают, не так ли? Авось тутошний воевода и без меня в достаточном гневе пребывает, чтоб злить его своим ликом царапанным…