Царь Федор. Еще один шанс…

Злотников Роман Валерьевич

— Твоя?

Тот, все это время продолжавший стоять на коленях, мелко закивал головой.

— Хороша! — констатировал шиш, после чего махнул отцу рукой: — Проваливай.

Отец сглотнул, бросил на Настену отчаянный взгляд, но быстро вскочил и, торопливо вытащив из-под телеги младшеньких детей и покидав прямо на них кое-что из разбросанной шишом рухляди, потянул за собой Безгривку, стараясь не смотреть на старшую дочь. Настена же лишь широко распахнула глаза и долго глядела в спину отцу, торопливо пробирающемуся между шишами, продолжавшими с какой-то веселой злостью грабить остальных беженцев, но так ничего и не

сказала. И вообще, ей показалось, что все это — беженцы, шиши, отец — внезапно отдаляется от нее, размывается, а звуки грабежа доносятся до нее как сквозь вату…

— Ка-андальныя! — внезапно разнеслось откуда-то сбоку.

Все на мгновение замерли, а затем шиши, кто как был, даже не ухватив с собой никакой уже отложенной рухляди, сиганули с телег и во весь дух ринулись к лесу. Настену обдало легким ветерком, и когда она медленно, как во сне, повернулась, то увидела, что Тятень тоже несется к лесу. Он мчался очень быстро, ноги так и мелькали, полы его тулупа развевались будто куцые, уродливые крылья летучей мыши, а следом за ним, но все больше и больше от него отставая, мчался мелкий шиш в женском пуховом платке…

Далеко они не ушли. Полтора десятка всадников, вывернувшие из-за невысокого пригорка, сразу же припустили галопом и буквально в несколько шагов настигли разбегающихся шишей. Вот упал мелкий в женском платке, получив по затылку кистенем, вот еще один, вот и еще трое… Тятень почти успел добраться до леса, но тут вырвавшийся вперед всадник внезапно вскинул руку с зажатой в ней пистолей, и прогрохотал выстрел…

Тело Тятеня приволокли к дороге за ногу, оставляя на снегу кровавую полосу. Настена молча смотрела, как его раздели, оставив лишь исподнее, и, уже мертвого, сноровисто вздернули на ветке сухого, умершего дерева у самой дороги. За столь короткий промежуток времени судьба девушка дважды резко переменилась, и она находилась в некоторой прострации. Но кое-что она уже успела понять. Потому что когда к ней подскочил отец и принялся ощупывать ее и гладить по голове, приговаривая:

— Доченька, доча… живая, спасибо тебе, Господи, живая… — только молча отстранилась.

Она по-прежнему едва слышала, продолжая воспринимать окружающее как сквозь бычий пузырь, который был натянут на раму крохотного оконца их избы. Отец замер, затем губы его задрожали, на глаза навернулись слезы, и он отвернулся. А что тут было говорить… но ей вдруг стало жалко отца. На него за последнее время столько всего навалилось — неурожай, голод, смерть матушки… Но мерзкое ощущение дикого, ледяного холода внутри, появившееся даже не в тот момент, когда шиш Тятень нагло разглядывал ее, а позже, когда она смотрела в удалявшуюся спину отца, никуда не делось…

Звуки вернулись как-то внезапно и разом.

— Вот дурной, Гаврша, — бубнил кто-то рядом. — И зачем стрелял? Снега-то кот наплакал, лес — голый стоит. Ну куцы бы он от нас в лесу делся?

Остальные шиши, которых, как выяснилось, не убили, а только дух повышибали, уже были собраны, сноровисто связаны и теперь сидели в снегу у дороги, тоскливо глядя по сторонам. Беженцы собирали по обочинам свою разбросанную рухлядь, опасливо поглядывая на грозных всадников. Наконец кто-то не выдержал и с испужиной в голосе спросил:

— А вы кто будете, люди добрые?

— Мы-то? — хохотнул один из всадников. — А мы царевичева холопского полка вой.

— Царевичева?! —

Люди обрадованно переглянулись. По рядам беженцев пробежало оживление. — А не скажете ли, царевичевы вой, далеко ли нам до Белкино, до царевичевой вотчины?

Вой рассмеялись:

— Туда, что ль, шли? Беженцы дружно закивали.

— А то ж! — запричитал дедок, ковылявший в самой голове их небольшого каравана с двумя укутанными с головы до ног в какие-то тряпки детишками, видно внуками. — С самого Сретения иду. Совсем мочи нет! Глад и мор. Хлебушек еще в том годе кончился. Летом лебеду, крапиву собирали да сушили, коренья ели, ягоду лесную, да и того уж нет. О-хо-хо… То не голод, не беда, коли ржица не рода, а то голод и беда, коль не родит лебеда, — напевно произнес он. — Из-за них вот, — он кивнул на детишек, — в путь-дороженьку и отправился. А то куды я от родных могил? Бают, царевич всех привечает? — вопросом закончил он свою речь.

— Привечает, — отозвался, похоже, старшой среди воев, — да не всех. Токмо крепких, здоровых и ремеслу какому обученных.

Дед охнул:

— А нам-то куда деваться, мил-человек? Помирать нешто?

Старшой покачал головой:

— Да нет, помирать он никого не оставляет. И накормит, и хлеба чутка даст, да только у себя не оставит. Хошь — сам по себе дальше иди, а хошь — куды он велит. И ежели пойдешь, куды он велит, то и хлеба на дорогу даст, и денежку на обустройство на новом месте. А ты уж сам выбирай, что тебе более по нраву.

— И куды велит-то? — пожевав губами, настороженно спросил дед.

— Да в разные места, — степенно ответил старшой, — но чаще всего на Урал-камень. К Строгановым.

— Эх ты! — охнул дед. — Ой, боюсь, не дойду…

— Ладно, люди добрые, — прервал разговор старшой, — вы тут собирайтесь и эвон прямо по дороге, мимо церквы сгоревшей двигайтесь. А нам пора…

Беженцы заволновались.

— Ой, не бросайте нас, вой царевичевы! — заголосила какая-то баба. — Ой, а ну как налетят на нас снова тати поганыя…

— Не, тетка, — отозвался молоденький вой, — не боись, не налетят. Наш полк всю округу давно повычистил. Нету никого. Эти вон только день назад сюда с Каширской дороги подались. Мы их по следам нашли. А других следов нету. Значит, спокойно все…

— А ну, встали, душегубы! — раздалась команда старшого.

Связанные шиши с кряхтением принялись подниматься на ноги.

— А етих-то куда? — поинтересовался кто-то.

— Етих? Да туда же, к Строгановым. Токмо не в деревни, а на рудники, — отозвался старшой. — Нешто не слышали, как они нас кандальными кликали? Вот сейчас до места доведем, да и в кандалы их. А потом уж и на Владимирску дорожку.

Услышав его, тати нестройно завыли, заверещали, но тут же засвистели плетки — и все утихло.

— Ну давай, душегубы, рысцой вперед… — отдал команду старшой, трогая коня.

А когда вой проезжали мимо, тот молодой всадник, что отвечал блазящей тетке, внезапно ловко наклонился с седла к Настене, все еще стоящей с упавшим на плечи платком, простоволосой, и, обдав ее жарким дыханием, ловко чмокнул прямо в уста. Настена отшатнулась и утерла губы рукой, а парень довольно ухнул:

— Ай вкусно ухватил, ай славно! Ай девка хороша! Старшой обернулся и, с одного взгляда оценив обетановку, погрозил молодцу кулаком с зажатой в руке плетью. Но тот только рассмеялся…