Царь Федор. Трилогия

Злотников Роман Валерьевич

— И много вас таких? — спросил я, когда мне доложили всю эту историю.

— Да где ж мне знать-то? — пробасил мужик. — Еще двоих знаю, их вроде как в Пяткине поселили. А более… — Он пожал плечами.

Я кивнул. У меня в голове кое-что забрезжило. Так-так, я хотел собственный Преображенский полк, так вот он — бери, пользуйся.

После той встречи прошерстив деревни и выселки, мы накопали еще двенадцать боевых холопов. Через год, к началу этой зимы, их стало уже почти восемьсот человек, а сейчас численность моего полка перевалила за тысячу двести сабель. И потому если первые караваны с беженцами к Строгановым сопровождали выделенные моим батюшкой конные стрельцы, то теперь все тяготы по конвоированию полностью взял на себя мой личный холопский полк. Да и по патрулированию окраин вотчины и близлежащих уездов. Человек же должен зарабатывать свой хлеб… Одно время были проблемы с оружием и конями, но теперь почти все они были решены либо находились в стадии разрешения. Так, например, весной, когда уже пойдет трава, из царевых конюшен должны были

пригнать еще три сотни строевых коней.

А три недели назад, как раз сразу после Сретения, ко мне примчался гонец, стольник, с известием, что батюшка-государь Борис Федорович возжелал лично осмотреть, что тут его сынок наворотил…

Отец пробыл у меня неделю, объехал вотчину, походил по корпусам царской школы, посидел на занятиях, опасливо перекрестившись, постоял под горячим душем, что я устроил у себя возле спальни, помылся новым мылом, которое, правда, никак не удавалось довести до уровня туалетного. Получалось только хозяйственное. Ну не было пока у меня ни единого химика. Хотя специалистов по ядам мне среди итальянцев отыскали аж четыре человека. Но те пока в страшную Московию-Тартарию ехать наотрез отказались, потому как все были настоящими, стопроцентными католиками, то есть латинянами… После душа батюшка сообщил, что оно, конечно, забавно, но баня — она лучше. А вот тушенку одобрил. И уже в конце, хитро прищурившись, спросил, чего я думаю делать с беглыми, когда все устаканится и их хозяева вздумают согласно закону об «урочных летах» требовать их себе обратно. Свой план я изложил ему на ухо. Батюшка рассмеялся и с тем и отбыл восвояси.

А неделю назад гонец привез мне письмо: отец приказал мне срочно прибыть в Москву, дабы обсудить все не только с ним, но и с его братом Семеном Годуновым, который, отвечая за политический сыск, обладал наиболее разветвленной сетью агентов в стране. Ну и полномочиями вести дознание. Мне все равно нужно было побывать в Москве, лично пообщаться с Митрофаном и дедом Влекушей, оставшимися там, дабы, так сказать, продолжать держать руку на пульсе. Было и еще одно дело. А именно — быстрая и надежная связь. От Белкино до Москвы было около ста верст, одвуконь это расстояние можно было преодолеть дня за полтора. Но одвуконь так близко никто не ездил. А обычным макаром, верхами, выходило не менее трех дней. Поэтому, поразмыслив, я решил, что единственным вариантом срочной и быстрой связи, которую к тому же по идее можно организовать с очень небольшими затратами, будет связь голубиная. Тем более что начальная база была в наличии. Голубей держали многие, но не для связи, а так — на мясо и для души. Так что я еще в первый год вывез в Белкино из Москвы и набрал по округе сотни полторы голубей, организовав на месте голубятню и начав проводить опыты со связью. Сначала блин вышел полным комом. Голуби разлетались по своим старым дворам и стрехам, улетали в лес, их ловил и съедал оголодавший народ. Но когда в моей голубятне начали появляться птенцы, выведенные здесь же, дело мало-помалу пошло. И я параллельно отвез деду Влекуше и Митрофану полтора десятка голубей, с которыми они должны были отправлять мне краткие еженедельные отчеты, писанные тонким, с иглу, стальным перышком мелкими буквицами на вощеной бумаге. Больше для отработки данного вида связи, чем потому, что эти отчеты мне действительно были необходимы…

— Подъезжаем, царевич-государь, — прервал мои воспоминания Мишка.

Я встряхнулся. Ну да, вон за тем косогором уже и «карантин».

— А ну-ка! — выкрикнул я, пуская коня в галоп.

В конце концов, в этом теле я был еще очень молод, мне было всего-то четырнадцать лет. И мне иногда требовалось поорать, посвистеть, влезть куда-нибудь повыше или вот так промчаться на всем скаку.

Мы взлетели вверх по косогору и, резко натянув поводья, притормозили у колодца, рядом с которым торчала какая-то беженка в истрепанной одежде и с нелепым красным платком на плечах.

— Эй, красавица, — весело заорал я (не нищенкой же мне было назвать ее, в самом деле), — дай воды напиться!

Причем заорал не столько потому, что мне действительно так уж хотелось пить, а просто… ну поорать захотелось. А потом опустил глаза на ее лицо и… ошалел. У колодца стояла и смотрела на меня широко распахнутыми глазами… Линда Евангелиста!

3

Я лежал на кровати и смотрел в потолок. За окном занималась заря. Скоро должно совсем рассвести. Рядышком, свернувшись калачиком, мирно сопела Настена. Нет, никакой Евангелистой она, конечно, не была, но похожа просто один в один. А Линда Евангелиста была моей первой юношеской мечтой… Это когда меня сюда вынесло, то есть в конце, так сказать, нулевых, сия дама была уже почти пенсионеркой (хотя по-прежнему выглядела на все сто) и уже нигде почти не светилась, а вот когда я учился в своем первом институте и жил в грязной, раздолбанной общаге, плакат с ее изображением в полный рост, причем даже не в неглиже или там в купальнике, а в платье, только с вызывающе поддернутым рукой подолом, украшал с внутренней стороны дверь нашей комнаты. Ох, и перло меня от него. Да и не одного меня, похоже. Поскольку у всей нашей комнаты были сильные подозрения, что один из ее насельников, Саша Перебийнос, по прозвищу Голавль, оставшись один в комнате, запирал дверь, ставил напротив стул, снимал трусы и… ну сами понимаете, чем может заниматься молодой растущий организм со снятыми трусами перед плакатом дико сексуальной

телки. Тем более что с женским полом у Голавля чаще случался облом, чем успех. Ну пахло от него… совсем как в том анекдоте, помните: «В елках срал?»

Поэтому когда я увидел ее в первый раз, меня так проняло, ну просто до печенок. Я молча смотрел на лицо девушки, не слыша ни приветственных криков, ни вопроса Мишки Скопина-Шуйского и не ощущая, как сильно натянул поводья, из-за чего мой Сполох протестующе фыркает и пятится. И лишь когда за мое стремя ухватился Филька Почечуйкин, один из помощников Акинфея Данилыча и главный на этом «карантине», я вздрогнул и выскочил из своего оцепенения.

— А-а… что?

— Все в порядке, царевич-государь, — снова повторил Почечуйкин, тут же бросив на девку, стоящую у колодца, проницательный взгляд.

Акинфей Данилыч не испытывал ни малейшего сомнения в своей способности держать в кулаке любых, даже самых умных, волевых и проницательных людей, так что все его помощники отличались изрядным умом и волей. И это очень сильно помогало делу.

— Повелишь чего? — спросил он.

Но наваждение с меня уже спало.

— В порядке, говоришь… Нет, ничего велеть не буду. — Я развернул коня и легкой рысью двинулся в сторону изб карантина. — Сколько народу за последнюю неделю принял?

— Сто двадцать шесть душ, — мгновенно отозвался Почечуйкин, легким бегом поспевая за мной. — Сорок два — неделю назад, а остатние вчерась и седни подошли. Мастеров добрых средь них — шашнадцать душ.

— Боевые холопы были?

Почечуйкин замотал головой:

— Нет, царевич-государь. Токмо лекарей трое. Один шибко старый, но зело умелый. Господин аптекарь сильно хвалили…

На кордоне мы наскоро перекусили и на рысях двинулись далее. Но, как выяснилось, мой завороженный взгляд заметили многие. И сделали далеко идущие выводы. Так что спустя месяц, когда моя «пара пикировщиков» — Аксель Виниус и Акинфей Данилыч уже летали по всей вотчине, организуя весеннюю посевную (так как удержать за штаны Виниуса в этот раз не смогли бы все цари и императоры земли, вместе взятые, да и дед Влекуша доложил, что в этом годе его уже как прежде не ломает), я наткнулся на Настену на подворье, она несла на коромысле воду от колодца к кухне. Когда я резко осадил коня, она замерла, окинула меня испуганным взглядом и, отвернувшись и сгорбившись, торопливо побежала в сторону кухни. Я выругался про себя. Вот ведь услужливые…

Около месяца я старательно не замечал эту копию моей юношеской мечты, но потом не выдержал. Тем более мне уже пошел пятнадцатый год, либидо бушевало — мама не горюй, а я ж ведь не железный. И вообще привык к куда более свободным отношениям, чем было принято здесь… Вот ведь интересно, я раньше думал, что в эти времена все как раз было проще. Мол, коль ты господин — так все дворовые девки твои. Хватай и развлекайся. Ан нет — шиш! И знаете почему? А церковь не разрешает!Потому как блуд и непотребство. А с церковью тут особенно и не поспоришь. Потому как Слово Господне… И шито-крыто ничего не получится. Дело даже не в том, что люди все видят — сам все расскажешь. Потому что как же это можно соврать на исповеди!!!Так что хотя абсолютным целомудрием в этом времени, естественно, и не пахло, но и просто так кувыркаться с какой-нито девкой тут также было не принято. Другое дело, ежели тебя проняло… К моему удивлению, к искреннему чувству местный клир чаще всего подходил с пониманием. И хотя это все равно считалось блудом, в этом случае совсем уж строгие епитимьи накладывались редко. А меня, как выяснилось, проняло. И изрядно. Так что когда эта юная реинкарнация великолепной Евангелисты (ну или предтеча, если уж быть абсолютно точным) в очередной раз попалась мне в коридорах моей личной половины подворья (вот ведь услужливые все вокруг какие, сволочи…), я не выдержал и, прижав девчонку к стене, впился губами в ее губы. Она сначала тихо пискнула, а потом скукожилась, будто ее судорогой свело. Но я продолжал целовать ее губы, щеки, глаза, а затем, сдернув платок, ушко, потом шею, ямку между ключиц… и она, задрожав, обмякла, выдохнула:

— Ох, царевич… — и, несмело вскинув руки, обняла меня за шею и снова, но уже таким жарким шепотом, что у меня просто кровь вскипела, повторила: — Ох, царевич… — И все время, когда я нес ее по коридору, когда ввалился в свою спальню, с грохотом захлопнув дверь ногой, когда сдирал с нас обоих одежду, и дальше, до самого тогомомента, твердила и твердила: — Ох, царевич… ох, царевич… о-о-ох, царевич… ох, о-о-й, царевич… О-о-о-оий… цареви-и-и-ич…

Короче, свершилось. Как она сама потом мне рассказала, она еще там, у колодца, почувствовала, что встретила меня на свою погибель. Потому как не будет теперь ей ни сна, ни покоя на всем белом свете… И когда батюшка, прибежав к ней вечером, обрадованно заявил ей, что они остаются, Настена восприняла это известие совершенно равнодушно. Ну не все ли равно, как далеко или близко я буду. Все одно она — нищенка, а я — царевич. Но когда оказалась в услужении в поместье, то почувствовала, что нет, не все равно. Ибо будь я далеко, она просто бы потихоньку чахла, а тут, видючи меня едва не каждый день, наоборот, в ней все сильнее и сильнее разгоралась греховная страсть. Она сходила на исповедь, и батюшка наложил на нее строгую епитимью. Но она не помогла. В тот день, когда я прижал ее в коридоре, она от отчаяния решила уже дождаться Пасхи да, помолясь в последний раз, броситься в омут у запруды, что у железоделательного заводика…