Царь Федор. Трилогия
Шрифт:
— Государь, государь! — послышался из коридора испуганный голос. — Беда, государь! Война! Османы Азов осадили!
Я свирепо вскинулся, собираясь послать отвлекающего меня идиота куда подальше. Какая, на хрен, война?! Я тут деньгитеряю!!! А они со своей дурацкой войной… Но затем до меня дошел смысл сказанного, и я выпустил весь уже набранный в легкие воздух сквозь судорожно стиснутые зубы. Ну, б…, началось! Ох, верно говорят — беда никогда не приходит одна…
Зима прошла вроде как нормально. Азов и Перекоп ударными темпами обретали свои величественные очертания, Темрюк и Очаков хоть и отставали от них, но не намного. В первом я повелел сесть десяти тысячам донских, терских и поволжских казаков (за время, что прошло с начала боевых действий, набежало еще народишка), добавив им еще три тысячи из состава поместного
Еще перед своим отъездом я велел отправить две большие группы пушкарей из Перекопа в Азов и Темрюк. С миссией, так сказать, обмена опытом в области подготовки орудийных расчетов. К началу лета, когда опомнившиеся османы могли рискнуть и атаковать захваченные мною крепости, эта практика должна была распространиться на все три моих гарнизона. Вернее, на все четыре, поскольку наблюдательный Сагайдачный явно также намотал на ус это дело. И, хоть из Очакова мне не поступало регулярных докладов — запорожцы продолжали ревниво блюсти свою независимость, — я не сомневался, что атаман уже вовсю гоняет своих пушкарей.
А затем на Крым опустилась тьма… И имя ей было — башкиры.
После разрушения Скопиным-Шуйским Арбатской и Ченишкейской башен Арбатская стрелка оказалась совершенно неприкрыта. И башкиры, окончательно разобравшись с жалкими остатками прикавказских ногайцев и отдельными сотнями добравшись аж до Сухум-Кале, где также оприходовали все, до чего успели дотянуться, решили не останавливаться на достигнутом и, запасшись у моего «начальника тыла» Ивана Годунова овсом и хлебом, двинулись в Крым.
На строительстве крепости Перекоп в это время были большие трудности с пленными крымчаками. Воспитанные всей своей предыдущей историей на том, что крымчак — это прежде всего воин, а копаться в земле — дело всяких там грязных гяуров, крымчаки работали на стройке из рук вон плохо. Их сажали на голодный паек, тысячами пороли и даже вешали, но все было бесполезно. Крымчаки продолжали трудиться кое-как, а при первой возможности бежали. Тем более их старались держать на окраинах лагеря и там же использовать на работах, опасаясь бунта и того, что они прорвутся к оружию или пороховому зелью. Глядя на них, остальные мусульмане полона также начали своевольничать. Но так продолжалось до тех пор, пока в Крыму не объявились башкиры…
За прошедшее время часть башкир, ушедших с табунами и отарами, сумели добраться до своих кочевий и рассказать про богатейшую добычу, захваченную в приазовских и причерноморских степях, так что к этой зиме сюда набежало еще почти шесть тысяч башкир, к которым присоединились охотники из других кочевников, отчего общее число степняков в моем войске возросло до почти пятнадцати тысяч сабель. Но приазовские и причерноморские степи уже были совершенно вычищены от добычи. Оставался только Крым… Спустя месяц после их появления в лагерь под Перекопом толпами повалили ранее бежавшие из него татары, но уже со всем своим жалким скарбом и семьями, валясь в ноги воеводе Телятевскому и умоляя его опять принять их в рабочие. Они клялись Аллахом, что не только сами будут пахать не то что от зари до зари, а чуть не круглые стуки, но и жены их будут работать столь же усердно, и даже дети будут таскать
На Крещение пришло сообщение, что оба казачьих войска — и Донское и Запорожское, принимают мое «Уложение о царевой казацкой службе» и готовы целовать мне в том крест. Обсуждение сего документа проходило довольно бурно. Более всего казакам не понравилось положение о том, что казаки имеют право селиться только лишь на украинах государства Русского. А буде какие земли вследствие расширения пределов государства перестают быть украинами, всем, кто хочет продолжать считаться казаком, может быть велено переселиться на новые украины, а те, кто останется, — перестают быть казаками.
Шум был большой, казаки орали, что Дон, мол, испокон веку был казацким, таким и должен оставаться, но мой посыльный и сродственник стольник Степан Годунов, сын боярина Степана Васильевича Годунова, повел дело хитро. Он успокоил казаков, что сие повеление касается только лишь рязанских и городовых казаков засечных линий, коих после того, как исчезла крымская угроза, ну просто глупо оставлять на старых местах. Дон же, как и, скажем, Днепр, еще долго будет украиной… У казацкой старшины, особенно запорожской, большие вопросы вызвало ограничение казачьего надела, определяемого в поместье казаку для содержания им своей семьи и обеспечение себя «конем добрым, саблей вострой, шеломом, а такоже пищалью». Да и сам набор вооружения тоже многим показался изрядно дорогим. В отличие от того, каким представлялся казак моим покинутым современникам, здешние казаки были в основном не конными, а… стружными, то есть передвигаться и воевать предпочитали на лодках — стругах… Но Степан на второе резонно заметил, что все это по большей части у казаков имеется, а всем недостающим — в частности конем, пищалью и саблей, царь обязуется казака по первости снабдить (на что пошли захваченные в Крыму кони, а также выданное крымскими городами и захваченное в крепостях и во время битв оружие). А уж потом поддерживать себя в постоянной готовности — дело самого казака. На то ему положено государево жалованье — аж пять рублев в год, да весь доход с его надела. Поскольку никакого тягла на казачий надел не накладывается. А что касается размеров надела, то он был весьма большим, его с трудом могла обрабатывать многочисленная семья. И потому все решил вопрос окольничего — а желают ли казаки, чтобы на кого из них вдруг начали работать свои собственные крестьяне? Ответом на него был всеобщий рев — НЕТ! Ну еще бы, большинство казаков как раз и бежали от такого дела… А тогда как же они хотят обрабатывать больший надел? — задал резонный вопрос мой посланник. После чего и эта претензия была снята. А вот положение, что казаком может быть человек любого роду и племени, но обязательно православной веры — пошло на ура. Более того, казаки попросили меня прислать священников, поскольку своих мало, да и те, что есть, — «сами более казаки, нежели духовные пастыри»…
Из Истамбула за все лето, осень и зиму не донеслось ни единого звука. Только через иезуитов (вот ведь вездесущее семя) дошла информация, что все посольство взято в узы, а Афанасий Власьев посажен в Семивратный замок. И что османы серьезно занялись подготовкой войска против меня. Я отправил два письма римскому кесарю, в которых упрекал его в пренебрежении собственным словом, а также богатые дары Аббасу I, велев исподволь заметить, что они-де взяты в турецких крепостях. А ну как у персиянского орла снова проснется алчность, тем более что мне доносили, будто он давно точит когти на Багдад…
Два моих письма к римскому кесарю, отправленных ему вместе с богатыми дарами, захваченными в турецких и крымских крепостях и городах, высокомерно остались без ответа. В них я упрекал его в том, что он так и не выполнил взятые на себя обязательства и не вступил в войну с османами, хотя прошло уже не то что три, а трижды три месяца. Более того, князь Мстиславский докладывал мне, что после второго письма его перестали пускать к кесарю и вообще про наше посольство будто забыли. И в феврале я отправил ему приказ сворачивать посольство и двигаться на родину. Более ничего сделать было нельзя. Но себе зарубочку на память сделал. Ох и поплатятся у меня имперцы за это однажды… если, конечно, я буду жив и государство мое сохранится в силе.