Царь Гильгамеш (сборник)
Шрифт:
С этим я спорить не мог. Поэтому он отправился прочь изучать звезды, а в комнату вошел водяной человек, великий знаток лекарств. Этот доктор коснулся рукой груди Энкиду, его щеки, покивал головой и нахмурился. Потом он сказал мне, будто я тоже был каким-то азу:
— Мы дадим ему порошок анадишиму, и молодое семя дуашбура, смешанные с пивом и водой. Это остановит лихорадку. А что до его болей, то стебли сухого плюща, смешанные с пальмовым маслом, должны с этим справиться. Чтобы он заснул, надо истолочь семя нигми, и дать ему еще вытяжку из корней и ствола арины,
От надежды у меня захватило дух.
— И он тогда выздоровеет? — спросил я.
С некоторым раздражением знахарь ответил:
— Ему не будет так больно, и его лихорадка приостановится. Наступит улучшение и дойдет очередь до лечения.
В ту ночь Энкиду спал только чуть-чуть, а я совсем не сомкнул глаз.
Утром вернулся Наменнадума. Лицо его было мрачно, он отказался говорить, что он вычитал в звездах. Тогда я приказал ему отвечать. Он пожал плечами и сказал:
— Это не простое предсказание судьбы. Мы должны погадать еще на овечьей печени.
В комнату, где лежал Энкиду, поставили статую бога-врачевателя Ниниба, сына Энлиля. Перед ней была привязана маленькая белая овечка. Я смотрел на маленькое существо с печальными глазами, словно в ней была власть над жизнью и смертью Энкиду. Наменнадума совершил очищающий обряд, возлияния, заклинания, и заколол овцу. Резкими и четкими движениями он разрезал ей брюхо и вытащил дымящуюся печень, которую он тут же исследовал. Он осмотрел место, которое печень занимала в брюхе отцы. «Дворец печенки» — так он это называл. Потом стал вглядываться в саму печень, в ее доли, изгибы и вмятинки. Наконец он поднял голову, посмотрел на меня и сказал:
— Плохой знак, царь.
— Найди что-нибудь получше! — сказал я.
— Смотри, царь! Вот тут, в основании…
Я почувствовал, как закипает мой гнев.
— Ну и что?
Наменнадума забеспокоился. Он видел, как разгорается мой гнев, и знал, что это для него означает. Но если я надеялся, что запугаю его, то ошибался. Он сразу ответил:
— Это значит, что на больном лежит проклятие. Он умрет.
Звук его голоса прозвучал для меня, точно колокол. Я был в ярости. Я чуть не ударил его.
— Все мы умрем — проревел я. — Но еще не сейчас, не так скоро! Проклятие тебе, за твои мерзкие карканья. Смотри хорошенько, жрец-бару! Найди истинную правду!
— Что же мне, обманывать тебя теми словами, которые ты хотел бы слышать?
Он сказал мне эти слова таким тихим и несгибаемым голосом, что все мое бешенство мгновенно покинуло меня. Я понял, что рядом находится человек такой силы и величия, который не станет искать в своем искусстве лазейки, чтобы угодить, даже если это будет стоить ему жизни. Я овладел собой и, когда смог заговорить, я сказал:
— Правда — это то, что я хочу. Мне не нравится та правда, которую ты мне предлагаешь. Но я восхищаюсь тобой, Наменнадума. Ты человек чести.
— Я старый человек. Если я прогневаю тебя и ты меня казнишь, то что мне от этого? Но лгать, чтобы доставить тебе удовольствие, я не буду.
— Неужели все знаки неблагоприятные? — спросил я тихо, просяще, словно
— Они очень нехорошие. Но он сам — человек огромной силы. Его еще можно спасти, если следовать правильным действиям. Я ничего не обещаю, царь. Шанс есть, но он очень-очень мал.
— Делай все, что можно. Спаси его.
Жрец-бару мягко положил руку мне на плечо.
— Ты пойми, врачам запрещено лечить тех, чей случай безнадежен. Это вызов богам. Мы этого делать не можем.
— Я это понимаю. Но ты сам только что сказал, что есть маленькая надежда.
— Очень небольшая. Иной гадатель сказал бы, что дело безнадежное, что продолжать нельзя. А я все это тебе сказал, царь, чтобы напомнить, что опасно идти против воли богов.
Со вздохом нетерпения я сказал:
— Так оно и есть. Теперь позови изгонителя злых духов и водяного лекаря и заставь их заняться лечением моего брата.
И они принялись за работу.
Армия целителей окружала постель Энкиду. Кто-то из них был занят жертвами и возлияниями; они лили молоко, вино, пиво, мед, рассыпали ячмень и плоды, резали ягнят, козлят и молочных поросят, и все в таких количествах, что можно было прокормить легион богов. Пока они этим занимались, ашипту, заклинатель злых духов, начал свои песнопения.
— Семеро их, семеро в океанской пучине обитает, — певуче наговаривал он. — Ашакку на человека — лихорадка придет, Натару на человека — лихолетье придет, злой дух Утукку на человека — прострел придет, злой демон Алу на человека — грудная жаба придет, злобный дух Экимму на человека — икота-рвота придет, злой дьявол галлу в человека — сухоручье придет. Злобный бог Илу на человека — сухоножье придет. Семеро их, семеро, злобные они, злобные. Эти семеро в нем — жгут его тело огнем. Изгоняю я их, заклинаю я их, проклинаю я их…
Пока он причитал, я шагал из угла в угол, считая шаги тысячами. Я чувствовал, как длань бога сжимается вокруг Энкиду. Для меня это была смертная мука. Он лежал, хрипло дыша, глаза его помутнели, он едва понимал, что происходит вокруг. Обряды продолжались часами. Когда целители ушли, я остался возле его ложа.
— Брат мой? — прошептал я. — Брат, ты меня слышишь?
Он ничего не слышал.
— Неужели боги пощадили мою жизнь, такой страшной ценой? Неужели они забирают тебя? Ах, Энкиду, это невыносимо…
Он мне ничего не ответил. Я начал говорить слова великого плача над ним, медленно, запинаясь, но остановился. Рано было говорить над ним такие слова.
— Брат, неужели ты покинешь меня? — спросил я. — Увижу ли я тебе когда-нибудь снова?
Он меня не слышал. Он был затерян в бредовом сне.
Ночью он проснулся и заговорил. Голос его был ясный, и ум казался ясным, но он никак не давал знать, что чувствует мое присутствие. Он вспоминал тот случай, когда повредил руку в кедровом лесу, пытаясь спасти прекрасные ворота. И он сказал, что, знай он только, что от этого произойдет, сам бы взмахнул топором и разрубил бы ворота, как сноп тростника. Потом он говорил об охотнике и ловце Ку-нунда, который поймал его в степях.