Царь и султан: Османская империя глазами россиян
Шрифт:
На протяжении более чем столетия изучение российско-османских отношений было уделом историков дипломатии и войн. Дореволюционные историки естественным образом стали первопроходцами благодаря доступности архивных материалов и сохраняющейся актуальности «восточного вопроса» [8] . Интерес к истории российско-османских отношений в период советского доминирования в Юго-Восточной Европе и попыток СССР проецировать влияние в Средиземноморском регионе поощрял западных историков продолжать традицию дореволюционной российской историографии [9] . В период холодной войны необходимость легитимировать советское господство в Восточной Европе подвигла ряд советских ученых изучать российско-греческие, российско-сербские, российско-болгарские и российско-румынские отношения, акцентируя внимание на вкладе России в формирование национальных государств на Балканах [10] . Порой советским авторам приходилось проявлять недюжинные диалектические способности, дабы увязать свою апологию советского империализма с работами Маркса и Энгельса, проявивших в высшей степени критическое отношение к царской России и ее внешней политике [11] . Несмотря на их идеологизированность, работы советских специалистов способствовали вводу в научный оборот новых архивных документов, которые не были изучены дореволюционными историками и оставались недоступны их западным коллегам. В результате деятельности этих разных групп ученых сложилась достаточно полная картина войн и дипломатических отношений России с Османской империей. В то же время в своем стремлении описать фактологические аспекты российско-османских отношений дореволюционные российские, советские и западные исследователи зачастую обходили вниманием культурный контекст этих войн и переговоров. Реконструкция этого контекста представляет собой главную цель данной книги, которая основывается на последних теоретических наработках в истории культуры.
8
Ульяницкий В.А. Дарданеллы, Босфор и Черное море в XVIII в. M.: Гацюк, 1883; Татищев С.С. Внешняя политика императора Николая Первого. Введение в историю внешних сношений России в эпоху Севастопольской войны. СПб.: Скороходов, 1887; Жигарев С.А. Российская политика в восточном вопросе (ее история в XVI–XIX веках, критические оценки и будущие задачи). Историко-юридические очерки. В 2 т. М.: Университетская типография, 1896; Горяинов С.М. Босфор и Дарданеллы. Исследование вопроса о
9
См. прежде всего: Sumner H.B. Peter the Great and the Ottoman Empire. Oxford, UK: B. Blackwell, 1949; Saul N. Russia and the Mediterranean, 1797–1807. Chicago, IL: University of Chicago Press, 1970; Jewsbury G. Russian Annexation of Bessarabia, 1774–1828. A Study of Imperial Expansion. New York: Eastern European Monographs, 1976; Jelavich B. Russia and the Romanian National Cause, 1858–1859. Bloomington, IN: Slavic and East European Series, Indiana University Press, 1959; Jelavich B. Russia and the Formation of the Romanian Nation-State. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1984; Meriage L. Russia and the First Serbian Uprising, 1804–1813. New York: Garland Publishers, 1987.
10
Из истории русско-болгарских отношений / Ред. Л.Б. Валев. M.: АН СССР, 1958; Шпаро О.Б. Освобождение Греции и Россия (1821–1829). M.: Мысль, 1965; Гросул В.Я. Реформы в Дунайских княжествах и Россия (20-e – 30-e гг. XIX в.). М.: Наука, 1966; Арш Л.Г. Этеристское движение в России. Освободительная борьба греческого народа в начале XIX в. и русско-греческие связи. M.: Наука, 1970; Достян И.С. Россия и балканский вопрос. Из истории русско-балканских политических связей первой трети XIX века. M.: Наука, 1972; Гросул Г.С. Дунайские княжества в политике России, 1774–1806. Кишинев: Штиинца, 1975; Станиславская A.M. Россия и Греция в конце XVIII – начале XIX века. Политика России в Ионической республике. M.: Наука, 1976; Бажова А.П. Русско-югославянские отношения во второй половине XVIII в. M.: Наука, 1982.
11
Marx K. The Eastern Question: A Reprint of Letters Written 1853–1856 dealing with the Events of the Crimean War. New York: Franklin, 1968; Marx K.^Insemnari despre Rom^ani, manuscrise inedite. Bucuresti: Editura politica, 1964.
Настоящее исследование было проведено в диалоге с работами сразу нескольких направлений историографии. Прежде всего данная книга представляет собой вклад в историографию ориентализма в целом и российского ориентализма в частности. Вплоть до 1970-х годов термин «ориентализм» применялся для обозначения совокупности академических дисциплин, основанных на изучении восточных языков. Этот термин также обозначает тенденцию в европейской живописи, скульптуре, музыке и литературе, ориентированных на «восточную» тематику. В нашумевшем исследовании 1978 года литературовед Эдвард Саид рассмотрел эти две стороны западного ориентализма в радикально новом свете. Согласно Саиду, западные ученые-ориенталисты стали «корпоративным институтом, направленным на общение с Востоком – общение при помощи высказываемых о нем суждений, определенных санкционируемых взглядов, его описания, освоения и управления им» [12] . Будучи характерным примером дискурса в фуколдианском смысле этого слова, ориентализм в определении Саида – это «западный стиль доминирования, реструктурирования и осуществления власти над Востоком» [13] . Обвинения академических ориенталистов, высказанные Саидом, и последовавшая за этим желчная полемика мало релевантны для данного исследования. Как демонстрируется в четвертой главе, до второй половины XIX столетия академические ориенталисты играли менее значимую роль в российско-османских отношениях, чем военные или дипломаты. Вот почему в данном исследовании ориентализм понимается в другом, более общем и философском смысле этого слова – как «стиль мышления, основанный на онтологическом и эпистемологическом различии Востока и (почти всегда) Запада». Согласно Саиду, данное различие послужило более широкому кругу поэтов, романистов, философов, политических мыслителей, экономистов и имперских администраторов в их описаниях «Востока, его народов, обычаев, „ума”, судьбы и т. д.» [14] . Оппозиция Запад – Восток, лежащая в основе ориентализма, представляет собой пример абсолютизации различий между привычным «мы» и чуждым «они», которая является скорее ментальным конструктом, нежели объективной реальностью. Саид настаивал на том, что «так же, как и Запад, Восток – это идея, имеющая историю и традицию мышления, образный ряд и свой собственный словарь», так что «эти две географические сущности поддерживают и до определенной степени отражают друг друга» [15] .
12
Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. М.: Русский мир, 2006. С. 10.
13
Там же.
14
Там же. С. 9.
15
Там же. С. 12.
Несмотря на видимую симметрию, отношения между Западом и Востоком – это отношения «силы, господства, различных степеней комплексной гегемонии» [16] . На практике это означало, что модерные европейцы присваивали себе право говорить за людей, которых они называли «восточными». В результате складывалось представление о том, что «восточный человек иррационален, развращен, ребячлив, он „другой”, тогда как европеец рационален, добродетелен, зрел, „нормален”» [17] . Утверждая непреодолимое различие между западным превосходством и восточной «неполноценностью», ориентализм как совокупность «мечтаний, образов и идиом» помогал европейцам сделать восточные общества привычно инаковыми. Ориентализм заменил живое (а потому неудобное) многообразие народов, политических образований, укладов и мировоззрений карманным образом «восточного человека, который живет на Востоке… ведет праздную восточную жизнь, в государстве восточной деспотии и похоти, отягченный чувством восточного деспотизма» [18] . Эту операцию подмены живой реальности восточных обществ западным образом Востока, или ориентализацию, можно найти не только во французских или английских описаниях путешествий на Восток, но также и в произведениях российских авторов, посвященных Османской империи, которые рассматриваются в этой книге.
16
Там же. С. 13–14.
17
Там же. С. 62.
18
Там же. С. 160.
Стало привычным считать ориентализм грубым западным искажением культурных реалий восточных стран. С этой точки зрения ориентализм приуменьшал различия между восточными странами, эссенциализировал и абсолютизировал сходства и способствовал превращению знания о них в элемент колониальных режимов власти над ними. Символическое насилие, которое ориентализм причинил «другому», несомненно. Однако нельзя забывать о его роли в культурной истории тех обществ, которые породили ориентализирующие дискурсы. Ориентализм не способствовал построению монолитной западной идентичности. Внутренние разломы, характеризовавшие последнюю, стали все более очевидны по мере того, как дискурс типического Востока переплетался с дискурсами о классе, гендере или нации [19] . Как консервативные, так и левые критики модерности в Великобритании и во Франции рассматривали Восток как альтернативу разрушающимся традиционным социальным иерархиям в странах-метрополиях или же как лабораторию альтернативных принципов социальной организации [20] .
19
Lowe L. Critical Terrains: French and British Orientalisms. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1991.
20
Об интересе европейских консерваторов к социальной иерархии, порядку и властным отношениям, сохранявшимся в восточных и колониальных обществах на фоне процессов демократизации в Западной Европе, см.: Canadine D. Ornamentalism: How the British Saw Their Empire. New York: Oxford University Press, 2001; Porter B. The Absent-Minded Imperialists: Empire, Society and Culture in Britain. Oxford: Oxford University Press, 2004. Об интересе сенсимонистов к Востоку как лаборатории альтернативной модерности и источнику духовных ценностей см.: Abi-Mershed O. Apostles of Modernity: Saint-Simonians and the Civilizing Mission in Algeria. Stanford, CA: Stanford University Press, 2010; Ferruta P. Constantinople and the Saint-Simonian Search for the Female Messiah: Theoretical Premises and Travel Account from 1833 // International Journal of the Humanities. 2009. Vol. 6. No. 7. P. 67–72.
Ориенталистский дискурс сыграл не менее значимую роль в артикуляции модерных национальных идентичностей в Восточной Европе, в обществах, озабоченных своей отсталостью и маргинальностью. Тезис о «варварстве» восточных (и о «цивилизованности» западных) соседей выполнял важную функцию в самовосприятии венгров, румын, словенцев, хорватов и сербов [21] . Россия представляет собой промежуточный случай между Западной и Восточной Европой в плане той роли, которую ориентализм сыграл в политической и культурной истории страны [22] . Подобно восточноевропейским националистам, образованные подданные царя использовали ориенталистскую риторику для того, чтобы дистанцироваться от своих восточных соседей и утвердить свой статус как представителей «цивилизованного» мира. В то же время российские репрезентации Востока свидетельствуют о сомнениях относительно благ западной цивилизации и о неопределенности отношения к ней России. В этом смысле российские авторы были подобны своим французским и британским коллегам, для которых Восток был возможностью занять критическую дистанцию по отношению к своему собственному обществу.
21
Милица Бакич-Хэйден первой проанализировала этот феномен. См.: Bakic-Hayden M. Nesting Orientalisms: The Case of Former Yugoslavia // Slavic Review. 1995. Vol. 54. No. 4. P. 917–993.
22
Две важных историографических дискуссии во многом определили дальнейшее развитие этого направления исследований: Russian History and the Debate over Orientalism // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2000. Vol. 1. No. 4. P. 691–727; Modernization of Russian Empire and Paradoxes of Orientalism // Ab Imperio: Studies of New Imperial History and Nationalism in the Post-Soviet Space. 2002. No. 1. P. 239–311.
В силу ряда причин российские репрезентации Османской империи в контексте русско-турецких войн были обойдены вниманием исследователей российского ориентализма. Подобно своим западным коллегам, российские историки изучили становление академического ориентализма в России и его противоречивую роль в формировании и функционировании имперских режимов власти [23] . Российские литературоведы, как и их западные коллеги, рассмотрели конструирование восточного «другого» в произведениях русских писателей и поэтов и выявили роль литературного ориентализма в артикуляции российской идентичности [24] . Как историки, так и литературоведы внесли вклад в
23
О российском востоковедении см.: Tolz V. Russia’s Own Orient: The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Period. Oxford, UK: Oxford University Press, 2011; Schimmelpenninck van der Oye D. Russian Orientalism: Asia in the Russian Mind from Peter the Great to Emigration. New Haven, CT: Yale University Press, 2010. P. 31–43, 93–121, 153–198.
24
Layton S. Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoi. Cambridge: Cambridge University Press, 1994; Hokanson K. Empire of the Imagination: Orientalism and the Construction of Russian National Identity in Pushkin, Marlinskii, Lermontov, and Tolstoi. Toronto: University of Toronto Press, 2008; Dickinson S. Russia’s First “Orient”: Characterizing Crimea in 1787 // Orientalism and Empire in Russia / Eds. Michael David Fox, Peter Halquist, and Alexander Martin. Bloomington, IN: Slavica Publishers, 2006. P. 85–106.
25
Bassin M. Imperial Visions: Nationalist Imagination and Imperial Expansion in the Russian Far East, 1840–1865. Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Gorizontov L. The “Great Circle” of Interior Russia: Representations of the Imperial Center in the Nineteenth and Early Twentieth Centuries // Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1917 / Eds. Jane Burbank, Mark von Hagen and Anatolii Remnev. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2008. P. 67–93; Миллер А.И. Империя и нация в воображении русского национализма // Миллер А.И. Империя Романовых и национализм. М.: Новое литературное обозрение, 2006. С. 147–170.
Наряду с предпочтительным вниманием, оказываемым исследователями ориентализма в целом и российского ориентализма в частности определенному типу источников, исследовательская практика характеризовалась до сих пор и наличием неких географических рамок. Исследователи российского ориентализма концентрировались практически исключительно на «собственном Востоке России» и уделяли мало внимания репрезентациям Азии за пределами границ Российской империи. То же самое можно сказать и про исторические и литературные исследования взаимосвязей ориенталистского дискурса и имперских институтов на восточных окраинах [26] . В то время как ряд работ был посвящен российским репрезентациям других евразийских империй [27] , российские представления об Османской Турции все еще остаются белым пятном на карте этой области историографии [28] . Обращение к дневникам и мемуарам участников русско-турецких войн, свидетельствам пленников и дипломатической переписке, предпринятое в данной работе, демонстрирует центральность противостояния с Османской империей для российского открытия Востока. Сравнение османского дипломатического ритуала, способа ведения войн и политической системы с европейскими было важным механизмом артикуляции российской идентичности. Параллельное прочтение западных и российских описаний Османской Турции представляет собой редкую возможность исследовать механизм переноса ориенталистского дискурса в Россию и его освоения образованными представителями общества, которое само воспринималось как цивилизационно маргинальное современными ему западными авторами [29] .
26
О связи ориенталистского знания и власти на кавказской и среднеазиатской окраинах Российской империи см.: Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples / Eds. Daniel Brower, Edward L. Lazzerini. Bloomington: Indiana University Press, 1997; Jersild A. Orientalism and Empire. North Caucasus Mountain Peoples and the Georgian Frontier, 1845–1917. Montreal: McGill University Press, 2002; Sahadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent, 1867–1923. Bloomington IN.: Indiana University Press, 2006.
27
Andreeva E. Russia and Iran in the “Great Game”: Travelogues and Orientalism. London; New York: Routledge, 2008.
28
Taki V. Orientalism at the Margins: The Ottoman Empire under Russian Eyes // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2011. Vol. 12. No. 2. P. 321–351.
29
Об ориентализирующих репрезентациях России в произведениях западноевропейских авторов см.: Poe M. A People Born To Slavery: Russia in Early Modern Ethnography, 1478–1750. Ithaca: Cornell University Press, 2000; Wolff L. Inventing Eastern Europe; Neumann I. Russia and the Idea of Europe: A Study in Identity and International Relations. New York: Routledge, 1996; Neumann I. Uses of the Other: “The East” in European Identity Formation. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999; Adamovsky E. Euro-Orientalism: Liberal Ideology and the Image of Russia in France, 1740s – 1880s. Bern: Peter Lang, 2006.
Помимо выявления роли русско-турецких войн в культурной истории России, данная книга предлагает новый подход к феномену ориентализма в целом. Отношения России и Османской империи в XVIII и первой половине XIX века включали аналоги раннемодерных великих посольств Габсбургской монархии в Константинополь и позднейших французских и английских описаний путешествий на Восток [30] . В то же время контакты России и Османской Турции характеризовались временной компрессией форм взаимодействия, которые в отношениях между западными державами и Османским государством имели место в разные исторические эпохи. Так, например, войны между Османами и Габсбургами практически завершились к моменту, когда Моцарт создавал «Похищение из Сераля». Напротив, в контексте отношений России и Османской империи «турецкие кампании» совпадали по времени с модой на «туретчину» и восточные путешествия.
30
О раннемодерном западноевропейском восприятии Османской империи см.: Rouillard С. The Turk in French History, Thought and Literature, 1520–1660. Paris: Boivin, 1938; Schwoebel R. The Shadow of the Crescent: The Renaissance Image of the Turk (1453–1517). New York: St. Martin’s Press, 1967; Bohnstedt J. The Infidel Scourge of God: The Turkish Menace as Seen by German Pamphleteers of the Reformation Era. Philadelphia, PA: The American Philosophical Society, 1968; Shaw E., Heywood C.J. English and Continental Views of the Ottoman Empire, 1500–1800. Los Angeles: University of California, William Andrews Clark Memorial Library, 1972; Beck B. From the Rising of the Sun. English Images of the Ottoman Empire to 1715. New York: Peter Lang, 1987; Desmet-Gr'egoire H. Le Divan Magique: La France et l’`Orient Turc au XVIIIeme si`ecle. Paris: L’Hartmann, 1994; MacLean G. The Rise of Oriental Travel: English Visitors to the Ottoman Empire, 1580–1720. London: Palgrave Macmillan, 2006; Laidlaw C. The British and the Levant: Trade and Perceptions of the Ottoman Empire in the Eighteenth Century. London: I.B. Tauris, 2010; Fichtner P. Terror and Toleration: The Habsburg Empire Confronts Islam. New York: Reaktion Books, 2006. Хотя некоторые из этих работ концентрировались на Османской империи, они вносили вклад и в рассмотрение более широкой темы западного восприятия ислама и исламского мира, которому также были посвящены исследования: Southern R.W. Western Views of Islam in the Middle Ages. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1962; Daniel N. Islam and the West: The Making of an Image. Edinburgh, UK: Edinburgh University Press, 1962; Chew S. The Crescent and the Rose: Islam and England during the Renaissance. New York: Octagon Books, 1965.
В этом контексте дневники и мемуары участников русско-турецких войн, рассказы пленных и дипломатическая переписка сыграли роль медиумов, в которых жестокости военного конфликта обрели символическое выражение в репрезентациях исторического соперника. Анализ этой литературы, предпринятый в данной работе, проливает свет на то, каким образом евразийская империя-противник была ориентализирована, то есть представлена в качестве Востока. Данный процесс оставался в большинстве случаев за пределами внимания прежних исследователей ориенталистского дискурса. Таким образом, эта книга представляет собой вклад в историографию воображаемых географий, получившую развитие после критического прочтения работы Саида [31] . Настоящая работа приглашает исследователей, работающих в этом направлении, поразмыслить о том, как образы отдельных империй превращаются в репрезентации исторических регионов. В ней реконструируются обстоятельства, способствовавшие превращению описаний Османской империи в российские варианты дискурсов о Востоке и Балканах.
31
Wolff L. Inventing Eastern Europe; Todorova M. Imagining the Balkans. New York: Oxford University Press, 1997.
Исследования России как империи составляют второй важный круг исторической литературы, в диалоге с которой написана данная книга. С начала 1990-х годов было опубликовано несколько значимых обзорных работ, рассматривавших многонациональный состав имперской России и проводивших сравнения между нею и другими империями XIX столетия [32] . Основываясь на этих базовых нарративах, историки отдельных российских окраин далеко продвинулись в понимании и описании евразийской политической и административной географии России, а также механизмов взаимодействия имперского центра и региональных элит [33] . Их работы показали, что за однотонным красным или зеленым цветом, которым российские территории обычно обозначаются на карте, скрывалось гетерогенное политическое пространство, определяемое «отношениями доминирования одной этнической или общественной группы или территориального образования над другими этническими, территориальными или общественными группами» [34] .
32
Kappeler A. Russland als Vielv"olkerreich: Enstehung, Geschichte, Zerfall. Munchen: C.H. Beck, 1992 (см. рус. пер.: Каппелер А. Россия – многонациональная империя: возникновение, история, распад. М., 1997); Hosking G. Russia, People and Empire, 1552–1917. London: HarperCollins Publishers, 1997; Lieven D. Empire: Russian Empire and Its Rivals. New Haven, CT: Yale University Press, 2001 (cм. рус. пер.: Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. М.: Европа, 2007).
33
Weeks Th. Nation and State in Late Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. DeKalb, Northern Illinois University Press, 1996; Rodkiewicz W. Russian Nationality Policy in Western Provinces of the Empire (1863–1905).Lublin: Scientific Society of Lublin, 1998; Горизонтов Л.Е. Парадоксы имперской политики: поляки в России и русские в Польше. M.: Индрик, 1999; Миллер А.И. Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении. СПб.: Алетейя, 2000; Западные окраины Российской империи / Ред. М.Д. Долбилов, А.И. Миллер. M.: Новое литературное обозрение, 2006; Сибирь в составе Российской империи / Ред. Л.М. Дамешек, А.В. Ремнев M.: Новое литературное обозрение, 2007; Северный Кавказ в составе Российской империи / Ред. В.О. Бобровников. M.: Новое литературное обозрение, 2007; Центральная Азия в составе Российской империи / Ред. С.Н. Абашин. M.: Новое литературное обозрение, 2008; Кушко А., Таки В. Бессарабия в составе Российской империи, 1812–1917. M.: Новое литературное обозрение, 2011.
34
Finer S. The History of Government from the Earliest Times. Oxford: Oxford University Press, 1997. Vol. 1. P. 8.