Царь Иоанн Грозный. Дилогия. Т. 2: Грозное время
Шрифт:
– Ох, не ездил бы, погодил бы, сынок. Сердце ноет чтой-то у меня… щемит ретивое. Да и сон я видала нынче не больно хорош…
– Э, што там за сны?! Чего опасаться? Видала бы вчерась, матушка, как они все хвосты передо мной поджали! И присягать никто не стал!
О том, что часть бояр целовала-таки крест, Старицкий не успел еще доведаться.
– Ну, твори, как ведаешь сам, сынок. Ты – в дому голова. Я что смыслю, вдовица сирая?.. Бога молити за тебя, рожонного, за жаланного за мово? Христос с тобою. А все – лучше бы погодить.
– Там царем не царем, а ехать сейчас надобно. Скажут: испужался я… А ведь я – не братец мой, царь Иван, што под Казанью – на карачках ползал! А потом – и-и-и, как величался: «мною-де сила татарская взята»… Не пригоже мне хорониться, прятаться… Зовет – надо идти. И не один я там буду. Стража вчера была Курбского. И сегодня – от него же. Я спрашивал. А он меня не выдаст!
– Ну, ну! Иди, говорю! – благословила сына княгиня.
Как и вчера, в комнате, рядом с опочивальней царя, Владимир застал почти всех ближних бояр, и царевых, и своих приверженцев. Кроме того, увидал здесь князь и Сильвестра, чему порадовался. Но как только он узнал, что вчера многие бояре присягнули Димитрию, князя словно укололо в сердце.
– Что же мне брат-государь не писал о том? – надменно обратился он к Висковатому. – Надо нам наконец столковаться с государем!..
И двинулись прямо к спальне царя.
Но вход князю заградили те же Мстиславский и оба брата Воротынские.
– Подожди, князь-осударь, больно речи твои вчерашние истомили государя. Не приказано допущать на очи царские твою милость, княже?!
– Как смеете?! – крикнул было Владимир.
Но, увидав, что противники стоят с нахмуренными лицами, с мечами наготове, обернулся к своим приверженцам и проговорил:
– Вот до чего дело-то дошло! Меня, брата государева, кого царь звать посылал, – и к брату не пущають… Ну, пусть же Бог рассудит нас!
И князь быстро вышел из покоя, не обратив внимания на брань и споры, которые завязались между враждующими боярами.
Пройдя сени и переход, соединяющий палаты Ивана с Передней Избой, где снова собрались для крестного целования меньшие бояре и люди служилые, – Владимир повернул к выходу, на крыльцо, у которого стоял его аргамак и ожидала свита.
Когда шел князь к царю, полчаса тому назад, у этой двери стоял один из стрельцов Курбского, лично знакомый князю еще из-под Казани…
Теперь, к удивлению своему, Владимир увидал, что дверь охраняют двое черкесов из числа стражи Ших-Алеевой, с бердышами в руках.
Князь был шагах в пяти от двери, когда часовые, скрестив вдруг оружие, обратились к нему с вопросом:
– Какое слово?
Не обращая внимание на двух плохо говорящих по-русски азиатов, Владимир подошел к самой двери.
– Я – князь Старицкий! – властно кинул им.
Схватился рукой за один бердыш, чтобы отклонить его и пройти.
Но
– Ничиво ни знаим… Пусты нелзя… Слово скажи – тагада гайда!
Негодующий князь наполовину выхватил было меч из ножон, но в ту же минуту с яростью почувствовал, что второй горец – железной рукой схватил его за кисть; а меч так и остался наполовину обнаженный.
Поняв, что против двоих диких, сильных глупцов ему ничего не поделать, – Владимир кинулся назад.
Но там у дверей перехода, где еще минуту назад никого не было, – стояло двое таких же азиатов со скрещенными бердышами, а позади виден был, должно быть, их начальник, красавец-юноша в богатом восточном боевом уборе.
То был Симеон Бекбулатович. Ему поручили на этот важный день начальство над стражей из черкесов, поставленных внезапно вместо стрельцов. Стрельцы, пожалуй, могли бы отказаться, не подняли бы руку на князя Старицкого, любимого вождя русских ратей.
Владимир понял все и побледнел.
– Что ж это будет?! Капкан? Пустите меня! Я должен пройти хотя бы назад, к князю Воротынскому. Знаешь ты его? – по-татарски обратился Владимир к Саину.
– Знаю, господин! – отвечал юноша. – Да вот и сам он жалует…
Действительно, Воротынский, зная наперед, какая сцена должна разыграться при выходе Старицкого, поспешил за князем с тремя-четырьмя из приверженцев царских.
– Поторапливай, княже! – повелительно крикнул Воротынскому Владимир. – Иди скажи этим ишакам астраханским: не смеют они меня держать! Пропуску, слова дурацкого требовать… Либо – скажи мне энто слово… и дайте уйти!
– Не обессудь, княже! Сам не знаю пропуска! Царю угодно было вон энтого царевича, Саина Бекбулата, позвать… Шепнул ему единому словечушко, а нам ни гугу.
– Да как же?.. Идешь же ты вольно всюду, князь? Не дурачь меня, слышь…
– Идти – иду, точно! – Да – не прочь со двора, а в Избу Переднюю, где крест целуют. Оттедова всех к царю-батюшке допустят. Царь нам слово и скажет, пропускать велит слуг своих верных, кои крест целовали ему и сыну его, царевичу…
– А ежели кто не станет целовать?
– Значит, тот человек – изменник царю. И пробудет здесь до вечерен… А тамо…
– Тамо?..
– Уж как воля будет осударева… Вечером – видно станет!
– Так, так… Да не запугаете вы меня! Бояр не мало в покоях царских. Им – здесь же идти… Я скажу им… Вот мы и покалякаем… Гляди, еще не то будет!..
– Разумеем. Да и ты не грози, осударь! Ведомо нам и царю, как народ сманивал с государыней-старицей, со княгиней с матушкой, стало быть, твоею… И в сей час, гляди, она алтыны раздаривает да гривны тяжелые. Только на все – отводы отведены у нас! Бояр крест целовать поведут, да лишь иным путем-дорогою… Понял?
Словно затравленный зверь, огляделся Владимир.