Царь-Космос
Шрифт:
…То, что в кармане – пятизарядный «бульдог». Только рукоять странная, сильно изогнутая, и щечки гладкие, вроде как костяные.
– Александр Александрович! Угостите папиросой за ради знакомства.
Пока седой пачку «Иры» доставал и зажигалкой щелкал, Леонид уже и присмотреться успел. Все верно, не деловой и не сявка. Недорасстрелянный интеллигент в калошах? Похож, но не совсем. Интеллигенты – они бледные, нервные, в очках-велосипедах и с козлиной бородкой. А этот просто небрит, дней пять уже, если по щетине судить. Лицо загорелое, как будто из Африки приехал. Взгляд умный,
– Благодарствую! Уважили.
Сколько лет, сразу не понять. По седине – за пятьдесят будет, по лицу – много меньше. Худой, но силы хватает, с таким лучше не связываться. А если все вместе сложить?
– Вы, Александр Александрович, на путешественника похожи. Вроде того, которому в Питере памятник поставили возле Адмиралтейства. Может, видели? Там еще верблюд из бронзы.
– Пржевальский, – улыбнулся седой. – Там не только верблюд, но и портфель. А бюст не слишком удался, в жизни Николай Михайлович по общему мнению был куда приятнее… Вас, наверное, предупредили? Вы же чекист.
Душистый табак внезапно ожег горло. «Вы же чекист». Кажется, его приняли за «наседку».
– Чекист я бывший, причем со смертным приговором. Куда попаду, даже не представлял, хотите верьте, хотите нет. Про путешествия вспомнил из-за того, что загар ваш непривычный. И вид, между прочим, не кабинетный, такие, как вы, в четырех стенах не сидят.
– Арестовали меня как раз в собственном кабинете, – по загорелому лицу мелькнула усмешка. – В остальном, все правильно. Работал в Туркестане, на Тянь-Шане и на Памире. Я не в претензии, Леонид Семенович. Будь бы даже чекист при исполнении, все равно был бы рад. Одному уж больно тоскливо. Между прочим, здешние власти грозились запустить мне в камеру страшного разбойника по кличке «Фартовый». Это у них педагогика такая.
– А против разбойников средство есть, – улыбнулся в ответ Леонид. – Вы у порога полотенце простелите.
«Фартовым» Леонид стал в январе 1922-го. Троих на задание послали: Варшулевича из Псковской ЧК, Гаврикова, бывшего комиссара батальона, и его, агента-контролера дорожной чрезвычайки. Сдали партбилеты, Гавриков орден с груди снял… Были партийцы – бандитами стали. Леонида на месяц в домзак на Шпалерной определили, чтобы мудрости воровской поднабрался. Про полотенце предупредили сразу. Первая проверка, у самого порога. Не забудьте вытереть ноги, товарищ Фартовый!
Не слишком по душе Леониду пришлось новое задание. Урок и налетчиков он с самого своего пролетарского детства ненавидел, потому и согласился в 1917-м к товарищу Петровскому на городское патрулирование пойти. Но душа душой, разумом же понимал чекист – верно задумано. На такое еще Жора Лафар намекал. «Кем шпиону лучше устроиться?» Само собой, королем всех питерских деловых, чтобы собственным подданным перебор устроить да хазы-малины поганые попалить. А потом открылась Леониду еще одна возможность. Шпионы и заговорщики, настоящие, не липовые, от чекистов дела свои прячут. А поди спрячься от налетчика!
Не все пошло, как задумано, не тем кончилось. Он, старший уполномоченный, не на службе, а в смертной камере. Вроде
– …А кроме полотенца, Александр Александрович, у этой публики много всяких обычаев имеется. Как у индейцев, про которых Майн Рид писал. Глупые есть, смешные, но есть и разумные. Попал на кичу, вопросов лишних не задавай, в душу чужую не лезь. Это я не на себя намекаю, спрашивайте, если охота. Вы меня за подсадного приняли…
– Помилуйте! – Артоболевский даже руками развел. – Вы же должность свою изволили назвать. Едва ли ваш подсадной станет так представляться.
Леонид помотал головой. Интеллигенция, что с нее взять?
– Правильно приняли. Лучший способ – искренность изобразить, особенно с вами, с образованными людьми. А что мы оба к высшей мере определены, так в том и вся соль. Знаете, отчего бомбисты при царе смертного приговора боялись? Не самой смерти, а именно осуждения? Потому что ходил слушок, будто смертников пытают, тайны наружу выворачивают. Пытать – это грубо, а поговорить сердечно напоследок – самое оно. Так если прячете чего, прячьте и дальше. Никому не верить – первое тюремное правило.
Интеллигент задумался, провел ладонью по седым волосам.
– В моем случае сие совершенно бесполезно. Ни про какие тайны меня не спрашивали, что по-своему даже обидно. Новая власть изобрела интересную формулу осуждения: ты виноват, а в чем, сам должен знать. Презумпция абсолютной виновности. Поспорил бы с таким подходом, да не с кем.
Леонид вновь окинул взглядом узилище. Нежилое какое-то, людским духом не пахнет, только хлоркой. Стены чистые, без надписей, будто после ремонта. Словно специально для них кичу придержали, как номер гостиничный.
А может, этот седой и есть подсадка? На Лубянке не дураки служат, у них подходцы разные в запасе имеются. Леонид покосился на соседа. Поди пойми! Для смертника слишком спокойный, философии разводить пытается. Но мало ли как себя люди ведут? Кто песни перед расстрелом поет, кто письма пишет, кто волком воет. А он, Пантёлкин, продолжает оперативную работу вести.
– Вы, наверно, правы, – вновь заговорил Артоболевский. – Даже не наверно – наверняка. Но я охотно выслушал бы мнение самого господина Дзержинского, будь он сюда определен. Интересно все-таки. В 1918-м и позже расстреливали заложников – не за вину, а в качестве меры устрашения. Чудовищно, но понятно. Тогда брали всех подряд, по телефонной книге. Ну, да вы знаете.
– Не знаю, – поморщился Леонид. – Я на фронте был. Нарвский участок, пулеметный взвод. Мы там без телефонных книг обходились.
– Я не лично о вас, Леонид Семенович, я о системе. Сейчас стали заговоры раскрывать. Арестуют сотню, десяток от страха признается и остальных оговорит. А для верности добавят в список двоих-троих настоящих заговорщиков, чтобы никаких сомнений не было. И получится, к примеру, «боевая организация Таганцева», которую в Питере разоблачили. Этот способ в революционном Париже назывался «амальгама» – соединение несоединимого. Но в моем случае все по-другому. Рассказать – или будем и дальше друг другу не верить?