Царь муравьев

Плеханов Андрей Вячеславович

Я в новой, только что выданной мне дубленке и меховой шапке с опущенными ушами – на улице минус пятнадцать, не меньше. И в валенках, кстати – берегут меня. Ганс в лыжной куртке и кепчонке, даже без перчаток – похоже, мороз ему не страшен. Валера и Антон тоже здесь – хлопочут у мангала, готовят шашлык. Сизоватый дым плывет низко над сугробами. Огромные ели оберегают наши тайны, обступили поляну, их темные лапы утонули в тяжелом снегу. Где-то вдали надрывно, истерически кричит сойка, и никак не может заткнуться.

– Никаких обид, надеюсь? – спрашивает Ганс.

– Трудно сказать… –

Мне жарко в ушанке, я медленно стягиваю ее с головы, мну в руках. – Трудно… Я виноват, Ганс. Ради бога, прости меня за то, что я натворил. Теперь многое видится по-другому. Но обида есть. Можно ведь было по-человечески, а? Дело даже не в психушке. Ты ударил по самому больному, что у меня есть: отнял Женю. Неужели трудно было объяснить, куда вы ее дели, хоть полслова сказать? Я и сейчас этого не знаю. Да, мы плохо ладим с тобой, но почему ты не прислал мне того же Валеру? Я понял его сразу же. Зачем нужно было меня держать в психушке так долго?

– Нельзя было спешить, Дмитрий. Нельзя.

– «Нельзя» – твое любимое слово! Почему? Ты хотел доломать меня до состояния полной невменяемости?

– Что, доломал?

– Похоже, нет, – говорю не без некоторой внутренней гордости, хотя годиться совершенно нечем.

– Вначале я хотел тебя убить, – заявляет вдруг Ганс откровенно. – Ты не плохой, нет! Но ты – особый случай, Дима. Фрагрант без обоняния – это калека! Все равно что космонавт без рук и ног – абсолютный нонсенс, первый случай в нашей практике, постоянный источник неразрешимых проблем. Многие считали, что тебя нужно убрать. Твоих друзей не было в городе, остальным ты нравился, но они считали, что исправить тебя невозможно. Ты застрял на грани между фрагрантом и «обычным». И тогда я созвал большое голосование и убедил большинство, что ты должен жить. Ты можешь меня ненавидеть. Больше того: ты должен меня ненавидеть, потому что я распоряжаюсь твоей судьбой. Но ты должен знать: я очень ценю тебя. Более того: я верю в тебя.

– Во что ты веришь? Во что во мне вообще можно верить?

– В это, – Ганс дотрагивается пальцем до своего носа.

– Конкретно можешь объяснить?

– Обоняние. Оно восстановится, и ты станешь полноценным.

– О чем ты говоришь? Перерезанные обонятельные нервы не восстанавливаются никогда!

– Кто тебе это сказал?

– Тихомиров. Нейрохирург.

– Из «Клиники жизни»? Тот, который тебя лечил?

– Ага.

– Много он понимает, этот Тихомиров… Он даже не фрагрант. У тебя будет все, Дима.

– Что будет?! – ору я и кидаю шапку в снег. – Что?

– Вот это, – Ганс снова проводит пальцем по переносице. – Уже начало появляться, а через годик, надеюсь, восстановится полностью.

– И тогда я стану супермуравьем, да? Со мной больше не будет проблем?

– Ты станешь человеком.

– Не стану! Не хочу!

– Женя! – кричит Иван и машет рукою. – Женя, иди сюда!

Все время, пока мы разговариваем, а вернее, гавкаем друг на друга с Гансом, Женя сидит в огромном черном джипе со своими камуфляжными амбалами-охранниками-приятелями. Она спит, откинувшись головой на спинку – я вижу это сквозь тонированные стекла, потому что до джипа всего пять шагов. Двигатель машины работает, и, должно быть, там внутри тепло.

А мне – так просто жарко, горячо, несмотря на минус пятнадцать. Я раскалился как печка, пот льет с меня ручьем, бежит струйкой по спине.

Совершенно не моя реакция. Реакция навеянная, навязанная – так же было, когда я говорил с Валерой. Но я не верю в это. Ганс не обдурит меня, фигушки! Я безносый, и феромоны для меня – ничто. Я глубоко втягиваю воздух ноздрями и не чувствую ни малейшего запаха.

Ганс тем временем добирается до джипа, открывает дверь и тормошит Женьку. Что-то говорит Женьке на ухо и выносит ее на руках. Женя заспанно моргает, вид у нее безумно усталый. Она во власти снов, и сны эти, похоже, не слишком приятные.

А Ганс Сазонов ставит ее на ноги, ботинками в снег. На Женьке никакой зимней одежды, даже пятнистую свою куртку она сбросила, только грязная майка с разводами пота из-под мышек. И Ганс хватает меня за стриженый затылок и с размаху прижимает к Жениной груди.

– Нюхай, – командует он. – Нюхай сильнее, придурок! Фома неверующий! Ты меня достал, доктор! Нюхай!

И я снова шмыгаю носом. И слышу явный запах васильков.

Я не слышал его сто лет, даже не помню, каков он. И вдруг понимаю, что это именно он – настоящий запах фрагрантов, перебивающий их пот и все прочие запахи. Запах подлизы в забытье, не контролирующего себя – спящего, или, не дай бог, умирающего.

Но Женька не умирает, она просто никак не проснется. Топчется на месте, хватает меня за шею, чтобы не упасть. Расширенные зрачки ее плавают из стороны в сторону.

– Я учуял тебя, – шепчу ей на ухо.

– Что?

– Я знаю, как от тебя пахнет.

– Как?

– Хорошо пахнет. Не как от людей. Как от цветочка.

– Отлично. Дим, можно, я пойду спать дальше? Умоталась до смерти…

– Ты что, не понимаешь? У меня восстанавливается обоняние!

– Я не сомневалась, что это скоро произойдет.

– Но Тихомиров…

– Пошел он к чертям. Он даже не фрагрант…

Почему все подлизы так любят говорить словами Ганса?

Наш разговор прерывает монотонное гудение мотора. Из прогалины между деревьями выруливает еще одно черное джипище – побольше даже, чем женино. Чешет прямо по нетронутому снегу, все ему нипочем. Наконец, останавливается рядом с нами. Передние двери открываются разом, и наружу вываливаются Родион и Мулькин в клубах пара.

Опа!

– Привет, док, – коротко говорит Агрба, обросший основательной кавказской бородой. Он захватывает меня борцовским приемом и придушивает ручищей за шею – слегка, не до смерти. Поздоровался, значит.

Мулькин сует мне свою птичью лапку для рукопожатия. И говорит Гансу:

– Иван, пора отваливать, в темпе! Ты все объяснил Диме?

– Еще не успел.

– Ты чо, вообще? – Джеф крутит пальцем у виска. – Тебе же русским языком сказали: со временем вообще кранты! Самолет стоит под парами, люди ждут, бабки крутятся! Нас просто не поймут!

Вот тебе и субординация. Мелкий Мулькин без стеснения наезжает на мэра города, а тот лишь розовеет от смущения.

– Извини, Вась…

– Чего извини? Я, что ли, ему объяснять буду? – Джеф тычет в меня пальцем. – Давай, три минуты на базар и отваливаем.