Царь Петр и правительница Софья

Мордовцев Даниил Лукич

Об этом-то и писал Голицын царевне Софье, и на это-то она отвечала ему страстным письмом, которое рассердило его… «Победил агаряны!..»

— Да, связала меня нелегкая с этой девкой… Скоро ей быть черничкой, а мне под топором…

Он невольно вздрогнул… Перед ним стоял Мазепа. По обыкновению он вошел неслышными шагами, как кошка, и теперь стоял перед воеводою со своим ласковым, но постоянно загадочным взглядом. Голицын, по-видимому, не рад был этому приходу.

— Я не помешал тебе, боярин? — спросил он, всматриваясь в озабоченное лицо князя.

— Нет, гетман, я ждал тебя.

— А я малость замешкался: уряды распределял по полкам, как нам наутрее потребу

чинить над городом. Ведомости, я слышал, с Москвы присланы?

— Да, точно, гонец пригнал.

— А какие указы будут в силу ведомостей?

— Указали великие государи объявить нам милость свою за стенные бои с татарами..

Лицо Мазепы просияло. Он совсем не хотел этого похода, зная все его трудности. Притом по отношению к Малороссии у него в голове сидели свои планы, которых он никому бы не доверил, а тем менее москалям. В его план меньше всего входило желание, чтобы «москва» [5] укрепилась на юге, особенно же в Крыму: весь юг и берега южных морей должны принадлежать Украине. А то если «москва» запустит лапу в Крым, так Украина должна превратиться в простую проезжую дорогу, в чумацкий шлях для москалей: кому же приятно, чтобы через его хату шла проезжая дорога!.. Эту тайную боязнь носил в душе своей и предшественник Мазепы, гетман Самойлович, да боязнь эта и довела его до Сибири… Самойлович боялся успехов «москвы» в первый крымский поход Голицына, и оттого запылали ногайские степи… Самойлович поторопился, обнаружил свои карты и вот теперь свистит в кулак в Сибири… А к Ивану Степановичу Мазепе сам черт не заглянет в карты… В душе он проклинал Москву, зубами скрипел, готовясь в поход с Голицыным, чуть булавою не раздробил стола, на котором лежала московская грамота; а между тем вывел свое войско в поле, встретил Голицына с торжеством, называл его «благодетелем», а в уме посылал в его душу «стонадцять коп чертей…»

5

Так украинцы нарицательно называли всех московских людей: Москва-город, москва — москали. — Прим. авт.

Оттого, когда во время движения войск степью налетали на них татары, Мазепа, хотя с болью в душе и с чертями на языке, громил их из своих «гармат», только бы довести «дурного москаля» до Перекопа… а там «куц выграв, куц програв»…

До Перекопа они дошли. С ним не случилось того, что с Самойловичем, мало того, «великие государи», которых еще надо с ложки кашей кормить, объявляют свою милость…

— А как ты мыслишь, пан гетман, добудем мы Перекопь эту? — спросил его Голицын в раздумье.

— Добыть-то добудем… Мудрое слово когда-то сказал старый Хмельницкий, — отвечал Мазепа как-то двусмысленно.

— А какое слово он сказал? — любопытствовал князь.

— А такое, боярин: manu facta — manu dilabuntur…

— Да, да, мудро: «Рукою содеянное, рукою разрушается…» Истинно мудрая речь.

— Это сказал Хмельницкий, когда еще был только Чигиринским сотником, коронному гетману Конецпольскому, когда пан похвалялся перед казаками новою крепостью, Кодаком.

— Да, помню, — сказал Голицын, — только, кажись, он не так сказал.

— Именно так, боярин, — подтверждал Мазепа.

— Что-то, кажись, маленько не так.

Голицын встал и, пройдя в другой конец своей обширной палатки, принес какую-то книгу и положил на стол.

— Посмотрим, посмотрим… Кажись, мне память еще не изменяет.

Он начал перелистывать книгу. Книга была латинская,

Мазепа видел это и с немалым удивлением следил за движениями рук Голицына и за всей его массивной фигурой, которую, казалось, непривычно было видеть над книгой, да еще латинской.

— Вот, сыскал, — сказал Голицын, — ну, пан гетман, моя правда.

Мазепа тоже нагнулся над книгой. Видимо, он был озадачен.

— Вот смотри, пан гетман… Хмельницкий отвечал Конецпольскому: manu facta — manu destruo. (Рукою созданное — рукою разрушаю.)

— Правда, правда…

Мазепа не мог прийти в себя от изумления… «Ай да москаль!» — чесалось у него на языке.

— А какая это книга, боярин? — спросил он.

— Вот, читай…

И боярин показал своему собеседнику обложку книги. Мазепа прочел:

— Вон оно что: Annalium Poloniae ab obitu Vladislavi quarti Climacteres scriptore Vespasiano a Kochovo Kochowski… [6] точно, точно… Я этой книги еще не видел… А как, боярин, ты добыл эту летопись?

— Мне из Кракова ее прислали, — отвечал Голицын, — она там печатана… Мне сказывали, что и вторая часть уже окончена тиснением, а эта напечатана еще в 1683 году.

«Ах, чертов москаль!.. Вон какие медведи у них водятся!..» — Хотя Мазепа знал, что Голицын считается одним из умных и образованных москалей, однако он считал это образование просто знакомство со священным писанием… А тут на! И его, Мазепу, за пояс заткнул своею ученостью.

6

Летопись Польши со времен кончины Владислава IV, писанная летописцем Веспасианом родом из Кохова Коховским.

— Так как же ты, пан гетман, полагаешь: добудем мы Перекопь эту али нет? — спросил Голицын, помолчав.

— Manu facta — manu destruo, — с улыбкой отвечал Мазепа, — только что ж мы, боярин, с этим каменным мешком делать будем?

— С Перекопью-то?

— Да, боярин.

— А что? Затем и шли, чтобы добыть ее.

— Оно так… А что ж напоследок? Тебе, ведомо, боярин, что Finis coronat opus… (Конец венчает дело.) Чем же венчается конец нашего дела? Мешок каменный мешком и останется: в Москву его мы не повезем, да и нам в мешке сидеть будет безо всякого профиту… Ведь Перекоп не Крым: до Крыма еще ай как далеко! Я, боярин, бывал в Крыму, знаю его. За Перекопом такая же степь, какую мы осилили, только ту нам не осилить.

— А Бог на что, да наши рати?

— То-то, боярин, в безводной степи и Бог не спасет наших ратей!.. Вон уж и теперь большая нужда в воде. А за Перекопом степь хуже каменной Аравии, ни кормов, ни водопоев нет.

— А как же сами татары переходят степь эту? — спросил Голицын.

— А им способнее, боярин: они переходят степь либо о дву-конь, либо верблюдами, и корма с собой везут.

— А водопои как же у них: ноли и колодцев нету?

— Колодцы есть, токмо самая малость… А в тот час, как войдем в Крым, бусурманы засыплют все колодцы, либо еще хуже, отравы в них положат.

Голицын молчал. В его смущенную душу заползал суеверный страх. Недаром в день его выступления в этот второй крымский поход, утром, у ворот его дома был найден гроб, а в гробу записка: «Не добудешь Крыма, добудешь гроб». Сегодня у него особенно было тяжело на душе. Ему хотелось забыться, позабыть все… Он все к чему-то прислушивался, чего-то ждал…

— Не выйти ли нам на аэр подышать? — сказал он Мазепе. — Голова у меня отягчена что-то ноне.

— Что ж, боярин, выйдем: оно ж и вправду душно.