Царь Сиона

Шпиндлер Карл

Тут смело вошел Гелькюпер, закутанный в дождевой плащ. Рамерс не на шутку собрался на него напасть, но Рейменшнейдер бросился между ними, водворил мир и закрыл дверь. Затем он сказал Гелькюперу:

— Что тебе здесь надо, царский шут?

Гелькюпер смерил удивленным взглядом стольника и отвечал:

— А если бы я тебе предложил такой же вопрос, царский слуга? Гуляя по улице, я случайно натыкаюсь на след человека, которого знаю. Он бежит, как плут, и не из-за одного дождя. Кто не последовал бы за ним? А ты сам здесь также случайно?

— Какое тебе дело? — спросил сурово Рейменшнейдер. Гелькюпер насмешливо улыбнулся в бороду.

— Не смейся, как обезьяна! — пригрозил Рамерс. — Или я научу тебя молчать.

— Гм!.. Так грубо, милый мастер? — шутил Гелькюпер. — У меня

является желание арестовать тебя именем царя Сиона. Твое скрытое пребывание здесь — призрак государственной измены.

— Гелькюпер! И ты способен это сделать? — спросил озабоченно Рейменшнейдер.

— И тебя я так же выдам, как сообщника в государственной измене.

— Живым ты не выйдешь из дому! — вскричал Рамерс, размахивая ножом.

— А я позову всех соседей на помощь. И каждая капля крови вам дорого обойдется, — сказал Гелькюпер, не прекращая своей жестокой шутки.

Тогда Рейменшнейдер решительно ударил его по плечу и холодно сказал:

— Если так, я объявлю не только соседям, но и Бокельсону, кто стрелял в царя Сиона!

Круглое лицо Гелькюпера побледнело, глаза глубоко ввалились.

— Неужели же вы серьезно истолковали в дурном смысле мою шутку?… Это было бы чересчур смешно!.. Я добрый малый и никогда не причиню зла своему товарищу… Но что собственно ты хотел сказать. Рейменшнейдер? Черт меня побери! Пусть стану я язычником, если понимаю…

— Ты уже забыл, что сделал шестнадцать или семнадцать дней тому назад? Была жаркая темная ночь. Я высунул немного нос из окна, чтобы подышать воздухом, и увидел царя: вместе с женщиной он пробирался к церкви. Я заметил и толстого молодца, который шмыгнул за церковь, как кошка, и спрятался за стену. Потом царь и женщина молчаливо возвращались. Вдруг в ночной тиши раздался треск лука, и царь с проклятиями схватился за бок. Женщина осветила его, и я увидел кровь на черном платье Бокельсона. А толстяк тихо скрылся через забор… Хе! Не возобновишь ли ты этого в своей памяти?

— Гм! — пробормотал смущенный Гелькюпер, делая глуповатую гримасу. — Удивляюсь, как торчащий из окна любопытный нос не наделал при этом шума?

— Не до того было: я занят был мыслями о судьбе одного честного человека, которому хотел помочь. Да кроме того, ненавижу доносы. Мы уж от них и так много страдали. Но о чем я больше всего жалел в этом деле…

— Это о том, что выстрел не совсем удался? — добавил тихо Гелькюпер. — Э, стрелок был не хуже выстрела. Он не хотел попасть в сердце. Что бы мы от этого выиграли? Началась бы новая тирания. Нет, человек этот хотел своей ловкой стрелой удержать его величество от побега: царь показался ему в тот день очень странным. Что задумывал он в уединенной церкви? Что он искал там? Стрелок хотел за ним прокрасться, но дверь уже была накрепко затворена, а преследователь слишком толст, чтобы пролезть в замочную скважину. Очевидно, у царя было желание удрать; и царскому разумному дураку не досталось бы яблоко, обещанное в случае побега куницы из голубятни. Кто умен, тот понимает с полуслова…

Рамерс и Рейменшнейдер смотрели в молчании на шута, который умел так ловко выходить из затруднительного положения.

С хитрой усмешкой Гелькюпер схватил руки обоих мужчин и зашептал:

— Не принимайте моего посещения в дурную сторону: я из ваших. Только участие побудило меня бежать за человеком, который довольно-таки необдуманно, легко узнаваемый, шел под градом и дождем.

При этих словах он вынул белую повязку и сказал:

— Знаком ли тебе этот знак, Рамерс? Он должен действовать лучше ладанки: он вызовет у победителей доверие ко мне как к верному католику, а не желание убить меня как одного из анабаптистов.

— У него знак! — воскликнул Рамерс, обращаясь к старику. — Ну, а какое условное слово?

— Вальд…

— Эк! [55] — докончил Рамерс, дружески протягивая и пожимая ему руку. — Но кто же сделал тебя доверенным?

— Гензель, так называемый Ютландец, принес мне в мешке письмо от старого Менгерсгейма. Я ответил ему вскоре не словами, а тем выстрелом. И мы расстались друзьями. Я горю нетерпением увидеть его при других

обстоятельствах, имея меч в руке. Пора, друзья мои, уверяю вас, пора уже… Голод неумолимо свирепствует. На наших прежде чистых улицах теперь гниют трупы. На городских стенах не люди, а привидения. Даже при дворе порции становятся все меньше; и нам мало поможет то, что в Амстердаме повешено много перекрещенцев. Портной наш совсем помешался от тяжелых предчувствий и подозрений: ему всюду мерещатся убийцы; он носит панцирь под одеждой и забыл, что такое сон. Даже днем он видит везде кругом тени казненных им, без голов. По-видимому, они с Диварой что-то замышляют втайне. И вот вам, что я узнал. Вчера у них был совет: и я был на нем — у замочной скважины, разумеется. Господа герцоги решили, как только кончится весь запас хлеба, сделать вылазку с оружием в руках, сперва предав весь город огню. Кто при этом успеет спастись — пусть спасается, кто упадет — пусть себе лежит, кто хочет сгореть вместе со своим домом — пусть горит. Но врагам ничего не достанется. Царь одобрил этот план, но сам он кажется слишком веселым для такого решения. Не думаю, чтоб его прельщала мысль участвовать в вылазке. По мне, вернее предположить, что он рассчитывает улизнуть под шумок, забрав с собою золото и прочее. Что вы скажете? Рамерс, слушай! Теперь, если можешь, извести обо всем друзей, да не забудь замолвить словечко за меня, удостоверить, как много я сделал. Скажи, что, в крайнем случае, я скорее убью этого беспутного портного, но ни за что не дам ему уйти. Правда, живой он принес бы мне больше выгоды, но… если уж нельзя иначе… Пусть же они поторопятся!

55

Игра слов Wald — лес, Еск — угол, а вместе — епископ Вальдек.

Рамерс посмотрел на него со значительным видом и сказал:

— Кто знает…

Но Рейменшнейдер остановил его, наступив ему на ногу. И Рамерс сделал вид, будто раздумывал о чем-то, и промолвил:

— Если бы я только знал условное боевое слово…

— Могу его сказать тебе, — ответил Гелькюпер. — Виншенек доверил его мне: «Земля».

Рамерс радостно кивнул головой, так как это показание шута подтверждало сообщение одной его знакомой, узнавшей слово от своего возлюбленного. Он еще раз пожал руку Гелькюперу и сказал:

— Кто знает, как скоро мы увидимся? Доверяю особу царя твоему неутомимому наблюдению, а безопасность Христофора Вальдека будет охранять Рейменшнейдер. Ради Бога, кум, не оставляйте его!

— Не беспокойся, Герман. Я буду следить и узнаю, если опасность будет грозить башне, в которой он сидит. Пора уже было бы освободить бедного юношу: он готов уморить себя голодом.

— Я помогу тебе смотреть за ним, — сказал Гелькюпер. — Этот юноша принесет нам больше золота, чем сам весит.

— У тебя только золото и награда на уме, — с укором сказал Рейменшнейдер. Потом он погрозил ему пальцем и воскликнул:

— Однако я буду присматривать за тобой: и помни, если только вздумаешь погубить одного из нас, ты, во всяком случае, разделишь нашу участь.

Гелькюпер уверил их снова в своей приверженности.

— Неужели вы думаете, — заключил он, — что я не хочу расквитаться с Яном за его пинки и все обращение со мною? Кто меня знает, тот не заподозрит этого. Око за око, зуб за зуб. Но пока молчите вы обо всем этом так же, как и я буду молчать.

Они расстались. Рамерс нежно уложил своих дремлющих детей, с отцовской заботливостью поцеловал их и прочел над их головками краткую, но сердечную молитву. Потом он потушил свечу, тщательно запер все двери, повесил на лестнице большой белый лоскут — охраняющий талисман для своих бедных малюток — и поспешил вон, вглубь дождливой и ветреной ночи, осторожно пробираясь вдоль каменных стен домов. Он прокрадывался к Крестовым воротам и начал неслышно распиливать закрепляющий канат у внутренней двери, через которую обыкновенно стража проходила к окопам для смены. В то же время Гелькюпер и Рейменшнейдер достигли соборной площади. Оба они торопились: один — чтобы подавать царский ужин, другой — чтобы проделывать свои штуки перед светлейшим портным для его увеселения.