Царев город

Крупняков Аркадий Степанович

— Стало быть, крепости строить надо непременно.

— Надо, государь.

— Места для городов разведаны?

— Людей я те места разведать посылал, а черемиса их побила.

— Другие посланы?

— Нет, государь. Один я не успеваю. Сам знаешь, сколько у меня забот. За себя и за иных думать приходится.

— За кого за иных?

— Бояре Вельский, Никита Юрьев, Мстиславский токмо бородами трясут, а дела от них мало. Одряхлели зело, стары ведь. Что с них спросишь?

— На бояр не тебе жалобиться. С них я сам спрошу. А Сабуровых

вечером ко мне.

— Исполню, государь.

•— Ты же строй крепости на мордовских и чувашских землях. Черемисский край сестре поручи. Ей скоро царицей быть, пусть к государским делам привыкает.

— Скажу.

— Не надо, пожалуй. Я сам ныне к ней пойду. Любо мне бывать у нее. Душевно и вольно поговорить более не с кем.

— Твоя воля, государь. Я рад, что сестра моя по сердцу тебе пришлась. Она большой подпорой царевичу может быть, ежели ты ему державу в руку положишь.

— Положу. Видит бог, более некому...

Как-то недели две назад государь занемог. Не то, чтобы слег совсем, просто разболелась голова, снова пришла бессонница. Был позван лекарь аглицкий, который ранее ле-чйл царевича Ивана, а теперь перешел на половину царевича Федора. Привел его Годунов. Теперь Борис не отходил от царя. Бояре злословили, что-де постельничий с умыслом уговорил перейти на зиму к Федору, чтобы был он к Годуновым поближе, а от бояр подалее.

Лекарь осмотрел Ивана Васильевича и сказал, что для беспокойства причины нет, недомогание сил происходит от постоянного сидения в хоромах, от неподвижности. Посоветовал больше гулять на воле, чаще садиться на коня, дышать вольным духом. Постельничий помнил об этом.

— Может, государь, на зайчишек съездим? — предложил Годунов; — Пока снег неглубок, пока следы заметны. Завтра.

— Не люблю откладывать! — воскликнул царь. — Едем сегодня. Инако закис я тут совсем.

Не прошло и часа, как лошади были собраны, гурьба ловитчиков наготове. Царь вышел во двор, сказал Годунову;

— Куда такая орава? Чай, не на медведя идем. Бери пятерых — хватит.

До леса доскакали быстро. Царь ехал впереди, Годунов скакал рядом, стремя в стремя. Погода выдалась отмен-ная — небесный свод вымыт, будто перед праздником. Над землей струилась освежающая ветренная влага. Когда въехали в лес, их объяла благоговейная тишина. Еловые и пихтовые лапы под снеговыми шапками чуть покачивались. Иван попридержал коня, поехал шагом.

— Боже мой! Какая лепота. Пожить бы, Бориско, еще столько же, а?

— Поживешь, государь. Полсотни лет — это разве года? Вон на Никиту-боярина погляди. Восьмой десяток разменял, а все еще на девок одним глазом косит.

— Про девок не говори, душу не тревожь. Я вон царицу из Углича жду и то боюсь. Немощь великую чувствую. И зависть меня гложет, Борисушко.

— Уж тебе ли, государь, завидовать. Все у тебя есть— богатство, слава, власть.

— А молодость? Цари, я полагаю, последнему молодому холопу завидуют.

— Не надо, государь. Зависть — самое последнее, ничтожное

чувство. Завистников вокруг тебя великое множество, всех их знаешь ты, мерзость их очевидна. Стоит ли уподобляться им?

— Не любишь, видать, завистников?

— Мало того. Ненавижу. Нет на свете людей ничтожнее и зловреднее, чем завистники. В каких наичёстнейших, удачливых людях не ищут они порока? В каком премудром, талантливом деле не найдут они глупости аль бо бесполезности? Какого одаренного человека не закидают грязью, не очернят хулою? В любой победе находят черты злодеяния, всякому герою придумают унижение. Ибо завистник всегда злобно находит в одаренности человека скверну и хулу, дабы ими прикрыть пустоту свою, бездарность и немощность.

— Для чего говоришь это? Мне в упрек?

— Что ты, государь! Кому ты захочешь завидовать. Я говорю про недругов моих, чтобы ты, не дай бог, к речам их не прислушался. Уж не я ли радею тебе и государству твоему?! Уж не я ли отдал семье твоей все, что у меня есть, а что нажил? Ненависть бояр родовитых, зависть великую. И какие только слухи не сеют про меня. Что татарин я, двоедушен, злобен, мстителен и глуп.

— Неужто говорят такое?

— Только ли. У меня до сих пор не зажили раны, что получил я, защищая царевича Ивана, а по Москве пущен слух, будто я поссорил тебя с ним.

— Не надо, Борис... Даже небо хмуриться от сих речей стало...

— Не буду.

На лес, и верно, набежали легкие тучи, закрыли солнце. Пошел снег. Крупный, мягкий, падал он на землю, закрывая просеку, по которой ехали охотники, белесой пеленой. Ловитчики поотстали, их тоже не было видно. Речушка поперек просеки с мосточком на ней вырисовалась из белой мглы неожиданно. Две темные фигуры на мосточке испуганно прижались к перилам, а когда кони царя и Годунова гулко застучали по бревнам, упали на колени. Царь натянул повод, сказал:

— Встаньте.

Мужчина поднялся с колен, взглянул на царя, как-то значительно улыбнулся в широченную лохматую бороду. За ним поднялась женщина в длинной монашеской рясе, подпоясанной кушаком.

— Куда идешь, борода?

— Куда глаза глядят, Иван Василич. Пристанища ищем.

— Откуда знаешь меня?

— Встречались, государь. Под Казанью, да и во Свияж-ске.

— Не помню что-то.

— Князя Акпарса вспомни. Коло него мы с попадьей моей были. А зовут меня Иоахим.

— Это ты по лесным пустыням шлялся, черемис к вере приводил?

— Я, государь. И моя Палага.

— В гости зашел бы. Али торопишься?

Ешка пожал плечами.

— Вечером у ворот моих потолкайся. И приведут тя.— Царь тронул поводья, и кони двинулись дальше.

— Зачем он тебе, государь? — спросил Годунов.

— Недогадлив ты, Борис. Даве сказывал, что разведчиков твоих черемисы побили, а других послать некого. А он черемисские леса исходил вдоль и поперек.

— Прости, государь. Бродячим монахам не верю. Наврет три короба...

— Послушаем, поглядим.