Царевич Алексей
Шрифт:
Дело царевича Алексея всегда вызывало исключающие друг друга оценки: одни осуждали поступок Петра, другие его оправдывали. Думается, обе точки зрения имеют право на существование, ибо разноречивость суждений объясняется разными критериями, положенными в их основу. Осуждение поступка Петра базируется на общечеловеческой мерке. В этом плане и самому царю вряд ли удалось примириться с собой, ибо он нарушил несколько раз повторенное обещание сохранить жизнь сыну, разрешить ему жениться на Евфросинье и т. д., если он возвратится в Россию. Беглец возвратился, и начавшееся следствие вскрыло его далеко идущие предательские планы. Но отец, считают сторонники этой точки зрения, должен был простить все, даже самые тяжкие прегрешения сына — на то он и
Другая точка зрения исходит из того, что Петр в данной ситуации выступал не только в роли отца, но и во второй своей ипостаси — государя, чьи жизнь и деятельность не на словах, а на деле, в большом и малом были подчинены служению государству, заботе об общем благе подданных. Петр имел моральное право не жалеть своего непутевого сына, если он не жалел собственного живота. Даже историк второй половины XIX века М. П. Погодин, не будучи представителем государственной школы в историографии, описывая жестокий поступок царя, в конечном счете признал, что лишь малую толику времени он проводил в застенках Преображенского приказа и Тайной канцелярии — неизмеримо больше времени Петр отдавал заботам о благе России и своих подданных.
В сознании царя судьба сына в конечном счете трансформировалась в судьбу преобразований. Петр не сомневался, что всё им содеянное, чему он вместе с народом отдал талант и энергию лучших лет своей жизни, с воцарением сына пойдет прахом и страна вновь превратится в Московию, в захолустье Европы, чем она и была до начала его преобразований. Судьба сына или судьба страны — таков был у царя выбор, и он его сделал. Читатель может принять этот выбор, равным образом как и оспорить его.
Розыск в Петербурге продолжался и после кончины царевича и вынесения приговора лицам, причастным к его делу. Хотя смысл в его продолжении отсутствовал, но такова природа работы бюрократического механизма, руководствовавшегося не рационалистическими, а чисто формальными соображениями: начатое дело необходимо довести до конца. К таким делам относится розыск Аврама Лопухина, родного брата бывшей царицы Евдокии Федоровны.
Петр и Тайная канцелярия явно переоценивали интеллектуальные способности Аврама, надеясь извлечь из него ценные сведения как об организации побега царевича, так и о его связях с сестрой, монахиней Еленой.
Лопухин был взят под стражу по предложению Скорнякова-Писарева, обнаружившего в Суздале его переписку с сестрою, еще 14 февраля 1718 года. Однако надежды следователей не оправдались: Лопухин не был причастен к главному преступлению — побегу царевича. Из его следственного дела явствует, что это был ординарный человек, оказавшийся, к счастью бывшей царицы, сердобольным и милосердным настолько, что с риском для себя готов был оказывать ей моральную и материальную помощь: он утешал ее в письмах, сообщал новости, касавшиеся судьбы ее сына царевича Алексея, посылал ей продукты и деньги.
Опытные следователи Тайной канцелярии предъявили ему 28 февраля 22 вопроса, значительная часть которых касалась его связей с сестрой. Из содержания некоторых вопросов явствует, что они возникли у следователей в связи с изучением показаний других подследственных.
Первые три вопроса касались бегства царевича: знал ли Лопухин о побеге царевича и давно ли советовался с ним или с кем-либо другим; были ли между ними письма, чрез кого пересылались и что в них было написано; когда царевич был в бегах, писал ли он письма в Цесарию, чрез кого посылал и каково было их содержание?
На все три вопроса Лопухин дал отрицательный ответ: «О побеге царевича не ведает, ни
Лопухин категорически отрицал не только посредничество австрийского резидента Отто Плейера в отправке писем в австрийские владения, но и знакомство с ним: «Он с ним незнаком, у него не бывал, а резидент у него, Лопухина, тоже не бывал». Лопухин лишь признал, что о побеге ему сообщил Иван Большой Афанасьев недель через пять-шесть после своего возвращения из Померании. Лопухин спросил у Афанасьева: «Где царевич обретается?» Получил ответ: «Обретается в Тироле». Лопухину хотелось знать подробности, и по наивности он задал вопрос: «Скажи де для Бога, с кем он об этом думал?» От прямого ответа Афанасьев уклонился и «будто смехом сказал: "Мы де ево это намерение ведали"».
Особый интерес следствие проявило к отношению Лопухина с Глебовым: «Ведал ли, что Глебов с сестрой жил блудно? Ведал ли о возмутительных письмах, вынутых у Глебова?» Аврам ответил: о блудной жизни Глебова с сестрой он не ведал, но «сестра де ево об нем, Степане, к нему, Авраму, писала, чтоб он к нему был добр, и он де к нему не токмо добр был, но и не любил ево». Далее Аврам явно запутался, ибо его показания приходят в противоречие с прежним заявлением о неосведомленности относительно блудных связей Глебова с сестрой: «Архиерей де Ростовский Досифей, как он был в Спасском монастыре архимандритом, приезжал к нему в Москву, когда он, Глебов, был у набору рекрут в Суздале, и говорил ему: "Умилосердствуй как-нибудь и зделай, чтоб ему, Степану, там не быть, понеже де блюдуся от него пакости". И он де о том был в великом сумнении».
Самое тяжкое обвинение Лопухина, вскрытое во время первого Суздальского розыска, касалось его осуждения правительственной политики, сопровождавшейся усилением «тяготы народной», произволом губернской администрации. Обвинения Лопухин признал, но заявил: «То де казал в беспамятстве своем и великом страхе и ужасе».
Вместе с некоторыми другими колодниками Лопухин был доставлен в Петербург для продолжения розыска. Он принадлежал к числу тех обвиняемых, которых подвергали пытке дважды и в связи с разными розысками — первым Суздальским, Московскими и Петербургским. Аврам не выдерживал истязаний, признавал вину, а после того, как приходил в себя, отрекался от показаний, заявляя, «что де говорил в беспамятстве и страхе». Так, во время повторного допроса в Петербурге он отрицал знакомство с Плейером, а после пытки, когда ему был нанесен 21 удар, признался, что спрашивал у резидента: «Где ныне царевич, не у вас ли?» И, получив подтверждение: «У нас, в Цесарии», добавил: «Чаю, царевича не оставят там; а у нас многие тужат об нем, и не без замешания будет в народе».
Авраму Лопухину Сенат вынес суровый приговор: за то, «что он желал по злонамерению своему государю смерти и спрашивал росстригу Демида (бывшего епископа Досифея. — Н. П.), будет ли сестра ево с сыном своим царствовать, и что царевич бежал, то хвалил, и за тайную корреспонденцию з бывшей царицей и с царевной Марьей Алексеевной разсуждал противно власти монаршеской и делам его величества, и за другие вины казнить смертию».
Казни приговоренных по делу царевича Алексея были совершены 8 декабря 1718 года у церкви Святой Троицы на въезде в Дворянскую слободу. Были отрублены головы Авраму Лопухину, дьяку Воронову, бывшему протопопу Якову Игнатьеву, Ивану Большому Афанасьеву, Федору Дубровскому. Головы выставлены на каменном столбе на железных спицах, а тела — на колесах близ Съестного рынка, за кронверком. Тут они оставались всю зиму, до 21 марта 1719 года, когда дозволено было снять тела с колес и отдать для погребения родственникам.