Царевна Иерусалимская
Шрифт:
— Вчера он написал одну сцену, да и сегодня, не подоспей эта телеграмма…
— Веселенькое дело: писатель, который не умеет писать! Все равно что пустой желудок, который переваривает сам себя. Или труп, который одновременно является и могильным червем… Это ведь все — синонимы.
Доносится шум прибоя. Звучит джазовая музыка. Железная койка скрипит: Ильза поднимается на колени и ударяет познанского парня кулаком по лицу:
— Сам ты труп, сам ты могильный червь.
И бьет куда попало. Изо рта и носа у парня хлещет кровь…
— Э, нет, — одергивает себя Рутковский.
С тех пор как он знает Ильзу, она ни разу голоса не повысила.
— Тебя устраивает столовская еда?
— А в чем дело? — спрашивает познанский парень. — Ты должна была ему готовить?
— У него сахарный диабет, — жалобно вздыхает Ильза. — Поверишь ли, я уже забыла, что значит быть молодой. До чего мне осточертело вечно плестись еле-еле, так люблю быстро ходить! Посмотри, какие у меня красивые, длинные ноги; наверное, я могла бы взбежать по стене, словно паук… Сможешь поднять меня?
— Да хоть одной рукой!
— Дорогой мой, ты — настоящий мужчина.
— А ты — мой родной зверек.
— Я тебя очень люблю.
— И я тебя — очень.
— Очень-очень.
— Очень.
Рутковский подъехал к Сопоту и замедлил ход. Не сказать, чтобы он действительно испытывал ревность оттого, что ему наставили рога. Скорее это было ощущение, будто его замарали, унизили, выставили на посмешище. Но тем не менее он решил, что при первом же удобном случае повыспросит барменшу: надо все-таки внести определенность.
Эта определенность, однако, могла быть внесена и раньше — благодаря Оленьке, которая выбежала навстречу отцу, едва только машина его остановилась перед виллой.
— А где мама?
— Она осталась с одним дядей из Познани.
— Скажи, папа: черный сахар бывает? — задала неожиданный вопрос Оленька.
— Черный сахар? Надо же такое выдумать!.. Наверное, бывает.
— И он ест черный сахар?
— Кто?
— Да этот дядя из Познани.
— Ты его знаешь?
— А разве не от этого у него такие черные зубы?
Надо было тут же как следует выспросить, откуда она знает этого дядю с черными зубами, бывал ли он у них дома, когда и как часто… Но эта идея осенила его лишь позднее, когда он спешил к вокзалу. Это ведь тоже один из способов самозащиты, когда щекотливые вопросы начинают волновать нас лишь задним числом… Да и вполне возможно, что объяснение девочки не внесло бы никакой ясности: у Оленьки столь же безудержная фантазия, как и у него самого. К примеру, в прошлом году она, возвратясь домой с первого урока музыки, заявила, будто учительница помешана на кошках. В комнате у нее кошки кишмя кишат, иногда даже прилипают друг к дружке, орут дурными голосами, и тогда учительница загоняет их под кровать… Ильза тотчас поспешила туда, но не нашла во всей квартире ни единой кошки. Лишь над пианино висела репродукция с картины Пикассо, изображавшей нечто тигрово-полосатое, расчлененное на кубики. «Что изображено на этой картине?» — «Кошка», — ответила преподавательница музыки. «Вы говорили об этом Оленьке?» — «У нас о картине и речи не заходило, — ответила учительница, — хотя она разглядывала ее долго».
Казик добрался
— Можно ее навестить?
— Состояние больной не внушает опасений.
Обливаясь потом, он повесил трубку. Что-то раздражало его, но что именно — он не знал. Возможно, то, что Барбара так легко отыскалась; возможно, тот факт, что она в хорошем состоянии и теперь уже от посещения не отвертеться. Обычно это необъяснимое чувство разочарования вызывают в нас наши потаенные желания, если им не суждено сбыться… С перрона послышался паровозный свисток: подали состав на Сопот. Но для Казика отступления быть не могло; он вышел на раскаленную привокзальную площадь и стал ловить такси.
— Явился чуткий и отзывчивый директор! — удивленно воззрилась на него Барбара, презрительно скривив губы, но тотчас и утратила к посетителю интерес; равнодушно уставилась в потолок и все попытки Рутковского как-то объясниться пресекла одним жестом. — Знать ничего не хочу! — кричала она. — Не вздумай меня утешать и улещивать. Не желаю слушать ни одного неискреннего слова! Алисе уже досталось на орехи за то, что отправила тебе телеграмму.
Алиса была секретаршей в дирекции театра.
Цветочной вазы он не нашел. Налил воды в раковину и опустил туда купленные по пути розы. Затем подошел к койке. «И это тело я целовал», — подумал он. Но сейчас он обязан был видеть Барбару красивой и не имел права чувствовать запах пота. Он склонился над ней, чтобы ее поцеловать.
— Катись к дьяволу, — оттолкнула его Барбара. — Чего ты заявился? Думал, меня уже нет в живых?
— В телеграмме сообщалось как раз о том, что опасность миновала.
— А ты все же надеялся?
— Не мели ерунды, Барбара. Просто я хотел тебя повидать.
— Есть на что смотреть: хороша — дальше ехать некуда. Налюбовался и ступай прочь.
— Не груби, — сказал Рутковский. — Я хочу поговорить с тобой.
— Жалобные рыдания у гроба, — сердито фыркнула Барбара, по-прежнему глядя в потолок. — И о чем же ты хочешь говорить со мной?
— О твоих ролях.
— Очень мило с твоей стороны, — сказала Барбара, — через пятнадцать лет вдруг вспомнить о моих ролях.
— В этом сезоне ты играешь в трех пьесах, Барбара.
— Читала я эти пьесы, — сказала Барбара, — задаром не надо.
— Тогда сыграй что-нибудь другое.
— Что именно?
— Что хочешь, — сказал Рутковский и добавил: — Выбирай сама. Нет ли у тебя желания, к примеру, сыграть Нору?
— Нору? — переспросила Барбара.
Она села в постели, опустив ноги вниз. Наклонилась вперед, чтобы лучше видеть… Глаза человека живут вечно. А может, только Казик чувствовал так, мысленно воссоздавая сейчас по глазам Барбары ее разрушенное временем лицо, подобно тому как реконструируют стену собора по одной лепной розетке.
— Прикажешь принимать это как утешение? — спросила актриса.
— Никакое это не утешение.
— Значит, ты врешь.
— Не вру.
Они одновременно начинали карьеру, Барбара играла Пэка из «Сна в летнюю ночь» в том же сезоне, когда была поставлена первая пьеса Рутковского. Их роман длился полтора года. Позднее, когда Казик стал директором театра, они по возможности старались избегать встреч: оба чувствовали себя неловко, и эта неловкость по большей части выливалась в ссоры.