Царевна-лебедь
Шрифт:
– Тебя Катя ищет.
У меня от неожиданности даже сердце екнуло. А потом я подумал: "Как Неля может передавать мне этакое? Именно Неля". Это первая мысль. За ней другая: "А почему же, собственно, нет? Кто она мне? Что стоит между нами? Мной и ей? Ей и Катей, Катей, Нелей и мной?" Но, очевидно, все-таки что-то стояло, потому что я почувствовал, что покраснел, и, ничего не расспрашивая, буркнул:
– Спасибо, - да и пошел.
– Только слушай, ты сейчас иди!
– крикнула она мне вдогонку. И я не почувствовал в ее голосе никакой скованности.
–
Тогда я остановился и спросил:
– А где ты ее видела?
– Да они ведь через забор от нас живут, - улыбнулась Неля.
– Я вышла, а она и говорит: "Если пойдете на пруд, скажите, чтоб обязательно зашел. Только я вечером в театр уеду, так что до пяти".
– Ладно, - снова буркнул я и опять было пошел, но вдруг совершенно неожиданно для себя обернулся и сказал: - Скажешь, что меня не видела, поняла?
Она так замешкалась, что даже цветы уронила, посмотрела на меня удивленно и сказала, спадая с голоса:
– Хорошо, скажу.
А я повернулся и зло, откровенно прямо пошел через сад на дачу Гориновых.
Она сидела за столом в саду, шпилькой чистила вишни, пальцы у нее были багровые, и выше локтя на мякоти руки виднелись острые кровавые брызги. На ней было жемчужно-серое платье с короткими рукавами.
Когда я подошел, она посмотрела и не улыбнулась.
– Садитесь, - сказала она сдержанно.
– Поставьте эту корзину на стол и садитесь!
Я сел. Она ловко дочистила вишню и швырнула ее в медный таз.
– Вы очень нехорошо поступили со мной, - сказала она.
Я пробормотал какую-то невнятицу.
– Подглядывать вообще нехорошо, а в таких случаях уже совсем не годится.
– Я собирал ландыши, - пробормотал я очень жалко.
– Очень может быть, - согласилась она сухо и почти таким же тоном, какой я слышал от нее в лесу.
– Но, увидев в лесу меня, вы должны были подойти ко мне или же, если не желали встречаться, уйти.
Она сказала "ко мне", а не "к нам", и это почему-то меня обрадовало.
– Простите!
– пробормотал я. Она зачерпнула пригоршню вишен.
– Это хорошо, что вы не запираетесь, - похвалила она.
– Видите, я ничего не сказала вашему дяде и даже сделала вид, что ничего не заметила, но...
– Она заглянула мне в глаза.
– Ведь вот, наверное, вам самим неприятно, правда?
Я кивнул головой.
– Ну конечно же!
– Она помолчала.
– Когда мне было двенадцать лет, проговорила она, слегка морща лоб, - я была так же любопытна, как вы, и подсмотрела то... ну, одним словом, то, что мне не полагалось видеть.
– Она помолчала.
– У вас нет старшей сестры?
– спросила она вдруг. Я покачал головой.
– Вот и у меня не было старшей сестры, и мне было очень, очень нехорошо. Подождите, у вас плечо в паутине.
Она подошла, отряхнула меня ребром ладони и вдруг двумя прохладными, длинными пальцами взяла за виски, повернула к себе.
– Я спросила вашего дядю про вас, и он сказал, что уже три дня, как его не видно, не то, говорит, с товарищами подрался,
От ее голоса, голубого сияния наклоненных ко мне глаз, от ее прикосновения и доверия - от всего этого вместе мне стало жарко, томно, нежно, чего-то очень жалко, и я заплакал: сидел, потупив голову (она не отпускала меня), улыбался, а слезы капали и капали.
Она не останавливала их, не утешала, не задавала вопросов, а только стояла и смотрела.
– Ну хватит, - сказала она мягко.
– Не стоит это все слез!
Я обтер глаза.
– Не стоит!
– повторила она решительно, локтем провела по лицу, отбрасывая волосы, потом, далеко отставляя два багровых пальца, осторожно обхватила меня за шею и два раза тихо, но сильно поцеловала в губы.
– Вот, сказала она.
– Вот, вот и вот! И вы простите меня, я, кажется, что-то не то вам говорю, вы ведь не подглядывали?
– Она не отпускала моей шеи, и я, потупившись, молча кивнул ей головой.
Она долго молчала, а потом сказала:
– Как это все-таки отвратительно! И ведь каждый должен пройти через это...
– И зачерпнула полную пригоршню вишни.
Так мы просидели с ней до вечера, и тут я услышал от нее то, что часто повторял себе потом.
– Нехорошие мы! Ух, какие мы иногда нехорошие!
– говорила она тихо и гневно.
– Вы и понятия не имеете, какими мы можем быть. То, что вы увидели это так, мелкая пакость, мне даже за нее не особенно стыдно, а все-таки без нас не обойдешься. И не потому, что... Нет, совсем не потому...
– Она замолчала и долго сидела молча, так долго, что я не переждал ее молчания, спросил:
– А почему же?
Она еще немного помолчала, почистила вишни.
– Да вот, думаю, как вам объяснить. Все настоящие отношения строятся в мире через женщин. Они крепки только тогда, когда где-то спаяны женской кровью. Но тогда это уже навеки. Такие отношения никогда не распадутся, а будут все расти и расти, охватывать все больше и больше людей. Вы этого еще не понимаете, конечно...
– Понимаю, - сказал я.
– Очень понимаю. Она тихо засмеялась.
– Да нет, со слов этого не поймешь, это так даром не дается. Это надо пережить, - и она опять замолчала.
– Понимаете, - сказала она медленно, раздумывая на каждом слове.
– Всякое в жизни бывает, и с вами будет всякое, так вот может случиться так, что вы ослепнете и оглохнете, потеряете руки и ноги и даже хуже, все отвернутся и откажутся от вас, но одна женщина около вас обязательно останется.
– Какая?
– спросил я, потому что мне в ее словах почудился какой-то намек.
– Это неважно какая - сестра ли, мать ли, жена ли, просто друг, - это ведь все равно - одна такая женщина около вас всегда останется! Конечно, все это надо пережить и перестрадать. И вот тогда через много лет...
– и вдруг прервала себя и окончила совсем не так, как начала: - Через много лет у меня дочка будет уже взрослой, и, когда мне придется говорить с ней, как сейчас с вами, смогу ли я сказать ей то, что сегодня говорю незнакомому мальчику? Со мной вот так никто не говорил.