Цари и скитальцы
Шрифт:
Л Венедикт Борисович привыкал к новому положению сельского барина. У него появились любимые места для верховых прогулок, завелась псарня, его сокольник выехал на север за кречетами — знающие люди покупали их только на Печоре. Венедикт Борисович не любил менять дорог, в знакомом чередовании пустошей и перелесков, старых берёз и чёрных ельников была радость уюта, собственности. Случалось, он уезжал на целый день, и как приятно было, проголодавшись, велеть холопу запалить костёр, глотнуть из фляжки домашнего жжёного
Но ещё лучше было возвращаться под вечер в дом.
От поля Никифора Вакоры дорога шла к усадьбе. Быстро темнело, холодало, сизая мрачность заволакивала небо. Справа угадывалась неосвещённая деревня, где если и горела одинокая лучина, то свет её не пробивался в волоковые окошки. На взгорье манил огнями господский дом.
Тёплые и укромные домашние огни метили горницу-столовую, поварню и людскую. В людской избе девки сучили льняные нити, ткали холсты. Псковский лен славен во всей Европе. С приездом Дунюшки в имение бывшего кромешника пришёл какой-то добрый трудолюбивый дух. Дунюшка и сама трудилась не меньше ключниц.
Размягчённый такими мыслями, Венедикт Борисович приблизился к дому и увидел, что ворота распахнуты, а во дворе стоят чужие кони. Сенные девки бегали в поварню и на погребицу, таскали снедь.
— Кто приехал? — остановил Венедикт Борисович заполошную Лягву.
— Соседи, осундарь! Леонтьев, Пороватые... Я чаю, не с миром приехали, чего-то злы. Государыня их потчевать велела, утробы ненасытные.
Венедикт Борисович вошёл в столовую.
Чужие в доме — такое было первое, почти болезненное, впечатление. Не гости — гости чужими не бывают. Чужие люди по облику и духу сидели за столом в такой же враждебной напряжённости, с какой вошёл и оглядел их хозяин дома.
Он знал их понаслышке, по описаниям крестьян. Вон тот, мосластый, с крутыми выступами на лысоватом лбу, словно его взбугрили растущие рога. — Болото Леонтьев сын. Жестокий и угрюмый человек, знакомец Бориса Годунова. Леонтьев верховодил в уезде дворянской мелкотой. Два брата Пороватых — охотники и забияки, с барсучье-злыми лицами и быстрыми глазами, доставшимися, видно, от прадеда, мордовского князька. Ещё троих Колычев по именам не знал, хотя встречал их в Порхове у воеводы. Тогда вон тот, уже почти старик, поклонился Венедикту Борисовичу — точнее, не ему, а его московской шубе, невиданной в этих оголодавших местах. Зачем они приехали?
Леонтьев встал и еле заметно поклонился. Остальные сделали то же с опозданием, как бывает, если младшие слишком напряжённо следят за старшим. Кстати внесли медовуху. На столе уже были миски с варёным мясом, склянки с уксусом, горой лежала сухая рыбка, на деревянном блюде — гретая капуста.
Ещё раз оглядев гостей, Венедикт Борисович почувствовал мучительное желание мира и любви, как всегда,
— Гостям мы рады, — сказал он и, задев плечом замешкавшегося Никиту Пороватого, прошёл к своему месту во главе стола.
Дунюшка, по-деревенски не чинясь, выглянула из сеней.
— Слава богу, хозяин объявился, — сказала она с неприятным, словно бы заискивающим хохотком. — Я уж усадила дорогих гостей — в поле, мол, государь мой задержался, по хозяйству.
Венедикт Борисович решил хранить доброжелательную строгость. Велел холопу налить гостям вина. У Пороватых подобрели лица. Пьяницы.
— Мир сему дому, — вылез не в очередь Никита и даже не поперхнулся под волчьим взглядом Леонтьева.
Тот выпил вино в два спорых обжигающих глотка. Не закусив, тронул грязноватыми пальцами губу.
— Да, мир. — Венедикт Борисович настроился на тяжкую беседу в духе Посольского приказа. — Живём в соседях, а собраться недосуг.
Он собирался сделать мягкий выговор гостям за то, что припозднились с первым изъявлением почтения. Всё-таки Колычевы были самыми знатными хозяевами в Порховском уезде.
Леонтьев не имел посольской выучки. Съев ложку мелко накрошенного мяса — не вежливо поддев из общей миски, а цапнув хищно, много, — произнёс.
— Мы, сударь Венедикт Борисович, явились к тебе с обидой.
В его обращении была хамская окраска: между словами — государь, осударь, сударь — существовала тонкая разница. К примеру, дворцового писца за пропущенную первую букву при титуловании государя могли бросить в кремлёвскую стрельницу.
Венедикт Борисович попытался насупиться, но с Леонтьевым это как-то не вышло. Болото продолжал:
— Обида наша та...
Обида его была известна.
— Что ж я могу? Заставить мужиков вернуться в твою деревню?
Венедикт Борисович был настроен мирно, как всякий благополучный человек, когда к нему идут с нуждой.
— Мы бы рубли тебе вернули, — сказал Болото.
Остальные ёжились: рубли были потрачены. Венедикт Борисович внёс ясность:
— Я одного Никифора ссудил уже семью рублями. И прочих. Кто мне эти рубли вернёт?
Он сам налил вина. Никто не прикоснулся к оловеникам.
— Так нам жить невмочь, — сказал Леонтьев.
Венедикт Борисович понимал: до Колычевых здесь установилась равномерность дворянской бедности, возросшей на крестьянской нищете. Он, Венедикт Борисович, захотел воздвигнуть вертоград труда и изобилия. Надежды его были, возможно, нереальны — слово «утопия» тогда уже было написано, — но они вносили зависть и избирательное разорение в дворянскую среду. Крестьян на всех не хватит. Раньше их было мало у всех, теперь у Венедикта Борисовича появятся излишки за счёт других.