Цари и скитальцы
Шрифт:
Из документов Разрядного приказа:
«От царя и великого князя Ивана Васильевича всея России в нашу отчину Великий Новгород дьяком нашим Василию Степанову да Леонтию Онаньину. По нашему указу велено тебе Леонтию отписати поместье у новгородского помещика Бежытцкие пятины у Романца у Симонова сына Перхурова в нашей опале, что он не приехал на нашу службу в Ракобор к воеводам нашим в прошлом году. И в сыску дьяков наших Ивана Елизарова с товарыщи написано: Ромашко Перхуров в Москве ныне осмотрен, болен, ранен ис пищали напролёт по левому боку да на ноге по берцу, ядро в нём; а впредь ему служити не мочно; а у него сын Гость девяти
3
Самые жгучие обиды исходят от любимых.
Одни любимые нашёптывают сомнения в любви, другие их не опровергают с каким-то злостным безразличием. Невольно думаешь: тем нравится меня мучить, а этой не нужна моя любовь.
Семейное строение — отношения между Иваном Васильевичем, его новой женой, его любимцами Богданом Бельским и Тулуповым, хранителем и устроителем его домашней жизни Дмитрием Ивановичем Годуновым и пожилой княгиней Анной Тулуповой — это строение шаталось на глазах. Оно было назначено огораживать частную жизнь государя от беспокойств внешнего, земского строения, а вместо этого в Слободу проникла, казалось, сама разбуженная всероссийская вражда.
Дмитрий Иванович Годунов обиняками внушал Ивану Васильевичу самое разъедающее сомнение — в любви жены. Добился он того, что государь велел ему наладить наблюдение за Тулуповыми и постоянно докладывать о поведении обеих Анн.
Если ты ищешь доказательств такого обыкновенного явления, как нелюбовь к тебе, ты их найдёшь. У сильно любящего возникает мелочная женская придирчивость к проявлениям любви и нелюбви, обычно незнакомая мужчине с его непробиваемой уверенностью господина. Иван Васильевич желал получать от юной Аннушки усиленные свидетельства любви, она же вела себя обыкновенно, по-семейному. Встречая мужа, она не проявляла даже той приличной радости, какую выражала сосланная Колтовская. С каким-то отрочески прозрачным, с ума сводящим бесстыдством в голубых глазах она осведомлялась, какая услада угодна нынче государю. Он, путаясь в завязках домашней однорядки, не мог понять, угодна ли услада Аннушке.
«Ты меня любишь, — сказал он ей однажды, — как домрачей поёт наскучившую песню, душой летая то ли в кабаке, то ли в блядне». Он думал, что обида прошибёт её. Аннушка только передёрнулась от грубого слова и не ответила. Кажется, самый стыд её и потайные чувства были завешены стальной мисюркой.
Но отказаться от любви, от юной холодноватой ласки её словно бы обездушенного тела он не умел. Случалось, его настойчивая сила будила в Анне женское, бесовское, и он одерживал победу, но снова только над её телом, а не над душой. Всё-таки ему доставляло злую радость то, что в эти сокровенные минуты Аннушка была бессильна перед ним и раскрывалась вся...
Она не перед ним была бессильна, а перед собственной неутолимой молодой тоской — перед тоской по любви на равных... Муж был отягощён, источен прожитым временем. От него шёл какой-то многослойный запах, в котором смешивались почти звериное здоровье и болезни — окиси долгой, страстной и мучительной жизни, не вызывавшей желания понять её. В жгучем его дыхании слышались только что сжёванный душистый перец и вонь усталой от вина утробы, с трудом варившей пищу. Аннушка ощущала мисюрку на своём лице, но между мисюркой и глазами был человек, которого она любила с детства, которым привыкла с детства восхищаться как недоступным
Иван Васильевич давно заметил признаки душевного родства между Борисом Тулуповым и женой. Встречались они только в его присутствии, по вечерам, когда Иван Васильевич, устав от дел и отстояв вечерню, отдыхал в кругу домашних. Посреди медленных, никчёмных разговоров легко было ловить взгляды-перелётыши между любимцем и любимой.
Он убеждал себя, что Анна и Борис выросли в одном доме, у них должны остаться общие воспоминания, знакомцы, интересы. Но ещё лучше понимал он другую общность: молодость, красоту. Будь ты хоть царь, хоть ангел божий, но, когда встречаются двое молодых и красивых, ты — только сорокачетырёхлетний угрюмец, насильственный шутник, подстраивающийся под юное, бездумное веселье. Лишний.
Да кто они такие, чтобы он — царь, муж и благодетель — казался лишним? Они должны счастливеть от его улыбки, прислушиваться к его намёкам и замирать в предчувствии его прихода, как сошествия.
Ловили, замирали. Коснели в мимолётном страхе-отчуждении. Словно им есть что от него скрывать.
Иван Васильевич не верил Годунову в главном и самом мерзостном, на что тот пока боялся открыто намекнуть. Поверил бы — убил обоих. По большей части Иван Васильевич умел рассуждать трезво и сознавал, что дерзкие намёки Дмитрия Ивановича — всего лишь отголосок дворовой склоки.
Остерегать, подозревать — обязанность главы Постельного приказа.
Постельничий не унимался. Рискуя вызвать скуку государя, он посвящал его в мелкие тайны башни-повалуши, откуда доверенные лица следили за «ведомыми людьми», пытался истолковать неосторожные слова, оброненные Тулуповым в очередной нетрезвой пикировке с Богданом Бельским. Однажды выдал цифры: из семи приходов гостеваний царицы к княгине Анне четыре раза в её хоромах в то же время был Борис Тулупов.
Хождение царицы к княгине Анне было не совсем прилично, но объяснимо: прежняя благодетельница осталась советчицей, была неопытной царице вместо матери. Сын к матери заходит — тоже объяснимо. Но если совпадало время, всё становилось подозрительным, и бремя доказательства сваливалось с Годунова на Царицу.
Всякий шаг государыни издавна был на виду: в покоях, на богомолье, во время развлечений она была окружена боярынями и дворянками. Уединение с Тулуповой было нарушением традиций, если не приличий. А то, что в тот же час в хоромы матери наведывается Борис, делало оправдание безнадёжным.
— Не торопись, Димитрий, — беспомощно и непохоже на себя бормотал Иван Васильевич. — Может, всё это наваждение... Пора, конешно, и забыть, што Аннушка у ней жила...
Смертные схожи между собой. Ни скипетр, ни порфира не поднимают их над общечеловеческим желанием душевного покоя, над цепким и слепым страхом потерять любовь.
— Ты, государь, прости меня, — оправдывался Дмитрий Иванович. — Ты слишком добр. Злые воспользуются этим.
Иван Васильевич давно хотел услышать что-нибудь похожее. В последние три года он чувствовал себя излишне добрым и терпимым. Ближние люди, вроде Умного-Колычева и Романовых, внушали ему, что так и надо, что милостивое правление ведёт страну к лучшему, чем правление жестокое. Но вот что он заметил: его доброта рождала не ответную доброту и кротость, а какое-то безразличие, уничтожало в людях трепет перед его мнением. Многое стали от него скрывать. Тот же Умной — так забрал в руки посольские и тайные дела, что государю приходилось узнавать о них через Нагого.