Цари и скитальцы

Усов Вячеслав Александрович

Фраза об искуплении от клятвы имела для Умного двойной лукавый смысл: истинный, как освобождение от проклятия греха, и подменённый размягчённым сознанием — освобождение от клятвы верности земным властям. Здесь, в осиянном чертоге, за белой монастырской оградой и священными камнями церковных столпов, кончалась власть царя. Твоя бессмертная душа вернулась в отчий безопасный дом. Она долго блуждала по миру, загадилась грехом, но разве ты не слышишь, как счастливый отец твой забивает жирного тельца? В далёкой юности, вернувшись после первого похода

в отцовскую усадьбу, Василий Иванович такую же испытал блаженную расслабленность и покой.

Он молился долго. Или не молился, а просто, себя не сознавая, стоял, парил в восковом и ладанном тепле, а свечи всё радостнее и обильней разгорались к середине заутрени, и зоревым светом наливались высокие оконца под самым куполом. Свет наполнял Василия Ивановича и озарял в нём лучшее, что было им самим забыто. Ему следовало что-то сделать тут, чтобы сохранить ощущение блудного сына и жутковатое видение крови, всклокотавшей в прободённом горле тельца... «Бессмертие источил еси!»

Так и не вспомнил, не сообразил Василий Иванович, что ему надо ещё сделать у Троицы. Но сел в возок в уверенности, что непременно вспомнит. Побудет в Слободе и вспомнит.

Он приехал после литургии. Народ из церкви занял дорогу, рассеянной толпой чернел на склонах к речке Серой, грудился у моста. Взрослые и детишки катали крашеные яйца. Посадские, уже уставшие от праздности, лениво ждали открытия кабака.

Василий Иванович сразу направился в покои княгини Тулуповой.

Она была больна от злого раздражения, неприличного для святой седмицы. Упорство женской злости, если уж она возникла, всегда изумляла Умного. Он убедился, что женщин можно успешней, чем мужчин, использовать в тайных злодействах. Ещё не выдохнув остатки ладана после церкви, княгиня излила такое благословение на голову Дмитрия Ивановича Годунова — заочно, разумеется:

— Чтобы ему увидеть своего Бориску на осиновом колу!

Да, мать есть мать... Василий Иванович, заметив у дверей сенную девку с идиотически внимательными круглыми глазами, усовестил княгиню:

— Не искушай господа, и да не обратятся твои проклятия на собственное чадо!

— Тьфу, тьфу! — Анна закрестилась, резко отмахивая крупной рукой. — Сил и терпения нет, Василий. Поссорить государя с законной его супругой...

Василий Иванович почувствовал, что надо сесть, ноги не держат. Внимательная девка попалась княгине на глаза.

— Прочь!.. А ныне в церкви мой Бориска хотел стать рядом с государем, а Годунов с Богдашкой... А государь только вот эдак усмехнулся...

— Ты лучше о государыне скажи, — попросил Василий Иванович ровным голосом.

— Што говорить! Четвёртую неделю не бывал.

Умной потрогал сердце.

— То самые козни Годуновых, — спокойнее заговорила княгиня Анна. — Одна надёжа на тебя, Василий. Шепчут они на Аннушку, и моего Бориску поедом едят.

— Тебе известно, что Димитрий Годунов про государыню... клевещет?

— Да будто... мой Бориска... будто бывал. А то всё

лжа!

Княгиня никогда не отличалась красноречием.

Всё стало ясно: вот — ты, вот стёсанная плашка, вот — топор. Голос Василия Ивановича не дрожал, только осип:

— Димитрий, княгиня, не замахивается без причин.

Материнское сердце обидчиво.

— Ты постыдился бы!.. Что ж, ежели государыня когда ко мне с советом заходила. Когда и встретились нечаянно... Так то при мне!

— Вели, княгиня, подать мне горячего вина с пустырником. Сердце ноет.

Говорить с Анной больше было не о чем. Всё, что она теперь предпримет из ненависти к Годуновым и из любви к сыну, пойдёт во вред. Опыт показывал, что никого Иван Васильевич не отвергает так бесповоротно и не наказывает так изощрённо, как любимцев. Если Умного что и спасёт теперь, то только его полезность государю.

Он поклонился княгине Анне, как кланяются умирающим. Долго ещё во тьме сеней стояли перед ним её отчаянные глаза, жёлтые от разлития желчи.

Государь принял Василия Ивановича после дневного сна, перед вечерней. И на его одутловатом, оплывшем вниз лице читалось то же недоброе и неопределённое беспокойство, какое бывает у человека, когда в семье нехорошо.

— Христос воскресе, — сказал Умной.

— Воистину, — хмуро откликнулся Иван Васильевич и подал руку для поцелуя.

С Дмитрием Годуновым он наверняка христосовался... Поймав себя на этой выкладке, Василий Иванович устыдился и укрепился сердцем. «В руки твои предаю...» — пронеслось в сознании и выровняло мысли, как выравнивает строй налетающий топот коня второго воеводы.

— Какие новости, Василий?

— С Литовского повытья прикажешь начать, государь?

— Про то я от Нагого знаю. Паны едут в Стенжицу. Прибавишь что?

— Государь, шляхтич Граевский, бывший здесь зимой, взят литовцами и посажен в замок. Поляки требуют освобождения, в Стенжице будет свара.

— Нам не велик навар... Важней, чем этот полячишка, нет у тебя вестей?

— От императора германского выехали к тебе послы, государь.

— И это слышал от Афанасия.

— А я, государь, тайн от твоего ближнего дворянина не держу. Что я знаю, то и он знает.

— Зачем же мне, Василий, двое знающих? Деньги вы получаете немалые. Щелкалов жалуется, казна пуста.

— Воля твоя, государь, я готов, коли прикажешь...

— Хоть в Юрьев?

Сдавило сердце. Когда-то в Юрьев отправились опальные Адашевы, потом князь Курбский. Юрьев — начало гибели государевых советников.

— Вид у тебя худой, Василий. И у меня, верно, не лучше. Нет у тебя в мыслях, будто мы по лесу блуждали три лета и не туда пришли?

— Тяготы много, государь. А только Андрей Щелкалов напрасно печалуется, в Большом Приходе денег стало более, чем прежде. А сколь потрачено: Москва отстроена, Пайда взята, боярин Никита Романович на Пернау снаряжен. Возьмём Пернау — море наше, построим корабли...