Цари и скитальцы

Усов Вячеслав Александрович

Вместо опричной думы возникла ближняя. В неё ввели князя и воеводу Шуйского, чей род по знатности и древности не уступал потомкам Калиты. Все это поняли как знак: государь хочет помириться со своим боярством. В Боярской думе у Умного-Колычева нашлись союзники.

И если уж судьба поворотилась к нему лицом, всякая мелочь шла на пользу. Впрочем, в неявной пока борьбе с Малютой не было мелочей. И странник, постучавшийся к нему в ворота метельным великопостным утром, был послан Колычеву богом.

Вратарь едва услышал стук. Слух у Василия Ивановича был острее. При первых словах пришельца он приказал доверенному человеку отвести его в подклет и, боже сохрани,

не выпускать живым, если захочет утечь до разговора с боярином и пытки. Дело касалось одного из самых громких и нечистых судов-расправ — над князем Старицким, двоюродным братом государя.

Пришелец оказался из худородных мстителей — тех очарованных февральским указом страдальцев от опричнины, кто потянул теперь на свет забытые обиды и утомительное множество имён мерзавцев, подлежащих наказанию. Они всегда всплывают при переменах власти. Они не понимали, что в играх, затевавшихся в верхах, простое человеческое горе веса не имело.

Но у Василия Ивановича явилась редкая возможность ударить по Грязному и Скуратову полузабытым делом. Если пришелец не был подослан ими для испытания Умного. С них станется.

Два года назад князя Владимира Андреевича Старинного обвинили в попытке отравить царя. Он к тому времени был уже лишён удела, последних надежд на власть и жил воеводой в Нижнем Новгороде. На его несчастье, оттуда шла к государеву столу красная рыба — стерлядь, осётр. Осётр опасен тем, что, если он уснёт в сетях, мясо его смертельно ядовито. Молява, государев повар, сделал донос, будто такого осётра он обнаружил среди рыбы, назначенной для царского стола.

Расследование было поручено Василию Грязному-Ильину, чьи люди крутились в Нижнем Новгороде.

Привлекли к пыткам и допросам человек тридцать, Что показали они от боли и ужаса перед Скуратовым, что приписали им Малютины писцы, теперь не разберёшь. Задолго до суда многих убили, в том числе повара Моляву с сыном.

Князь Старицкий был вызван в Слободу. В местечке Богане его остановили опричные. Государь сам явился к брату. При его матери, жене и детях дал ему яд. Владимир Андреевич заплакал, не хотел пить. Жена сказала: пей, мы — за тобой! И тоже выпила. Решительную мать его, княгиню Ефросинью, угаром уморили по дороге в ссылку. Детей оставили в живых, сын получил удел... Верил ли государь в виновность брата?

В прошлом году брат дьяка Висковатого — Третьяк — был обвинён в клевете на покойного князя Старицкого. Он к рыбе отношения не имел, но обвинение походило на неловкую попытку посмертного оправдания князя. Логично было бы привлечь Скуратова с Грязным, пособников клеветника... Государь редко ладил с логикой.

А что, если ему для обеления памяти погубленного брата просто недостаёт свидетелей, вовремя уничтоженных Малютой? Пришелец-мститель мог оказаться кстати.

Его послали старцы нижегородского Печерского монастыря. Звали его Алёшкой Неупокоем Дуплевым. Во время следствия брат его был убит Сёмкой, человеком Грязного. И того Сёмку тоже уложили в землю до суда... Василий Иванович намеревался испытать посланца старцев добром, огнём и страхом.

После татарского нашествия в прошлом году Москва отстраивалась заново. Псковские древодели за месяц построили Умному на Арбате дом с подклетом и каменным подвалом. В подвале он устроил пытошное заведение, необходимое служилому высокого разряда. Пришелец ждал Василия Ивановича, воротившегося от заутрени, в нижних сенях, перед окованной железом дверью.

Неупокой с первого взгляда внушал доверие и симпатию, которые Умной до времени давил в себе. Он сознавал,

что между душой и внешностью не обязательно согласие. Но вдумчивые лица с неизгладимым следом книжности всегда влекли Василия Ивановича. Про себя он обозначил тип пришельца «мнишком» — монашком. Узкой кости, Неупокой из-за худобы и кажущейся хрупкости выглядел меньше, бестелесней, чем был на самом деле. Затылок у него был остр, лоб высок, невьющиеся волосы откинуты назад, что сообщало бритому по младости лицу открытость и, надо полагать, обманчивую доверчивость. Неупокоя хотелось не пытать, а опекать, учить. Боль пытки обезобразит это тонко-соразмерное лицо, в покойные минуты, верно, чудно освещённое раздумьем. Колычев знал уже, что Дуплев воспитывался при монастыре, куда мать его передала свою вдовью долю небогатой вотчины, чтобы до смерти жить за счёт обители. Книжность, келейность воспитания приглушили его наследственное здоровье как бы слюдяной тусклостью. Патина эта сойдёт, когда он поживёт походной жизнью. «К моим годам, — вздумалось Колычеву, — у него так же, как у меня, осядут щёки, заострятся скулы, и старость его будет не дородна, а суха». Василию Ивановичу было уже тридцать восемь лет.

Не отворяя дверь в каменный подвал, он близко заглянул в глаза Неупокою и спросил:

— Как шёл в Москву? Кого встречал?

Рассказ Неупокоя сомнений не вызывал. Он въехал в город по Гребневской улице со стороны Большой Владимирской дороги. К заутрене высоким голосом бил колокол церкви Троицы-на-полях. Описание последнего перед столицей яма, и облик вратаря, и даже характерный для него татарско-русский способ выражения, с лёгким порозовением щёк воспроизведённый Неупокоем, — всё отвечало сведениям, полученным сегодня же людьми Василия Ивановича. Осмотрен был и конь пришельца, крепкий ногайский меринок Каурко. Опытный конюх утверждал, что конь прошёл в последние недели не одну сотню вёрст.

— А почему ты именно ко мне пришёл?

— Что же мне, в Александрову слободу? — свободно улыбнулся Дуплев. — Старцы сказали, государь: ежели ты и не поможешь, то аспиду не выдашь.

Осведомлённость монастырских старцев вызвала зависть у Василия Ивановича, причастного к делам разведки, и в то же время — подозрение, что помогло ему преодолеть последний приступ жалости.

— Пошли-ка...

Холоп отвалил дверь. Из тёмного подвала пахнуло смрадным угольком. Неупокой хотел с поклоном пропустить вперёд хозяина, но учёный холоп подтолкнул его, и он оказался в полутьме один, а дверь закрылась.

Василий Иванович выглянул из подклета. К нему, косо ступая дорогими сапогами по сырому снегу, подбежал доверенный писец Русин Григорьев:

— Медведь да Цимбалист готовы, государь! С масленой, верно, выходиться не могут, у Цимбалиста глаза тошнотные... Ну, да дурее будут. Как пытку кончат, я им велю вина налить, память и отшибёт у них.

— Речи его... пиши с разбором.

— Государь, нам бы не соваться в это дело... А князя Владимира Андреича не воскресишь.

— Мне этот человек нужен.

— Мало нас, верных, у тебя?

— Мне много надобно... Ты имена заготовил мне?

Григорьев зашуршал бумагой.

— Кроме казнённых до суда Молявы с Карыпаном убит Ёж Рыболов с Коломны. Человек Грязного Сёмка убит будто по пьянке. Когда казнили новгородцев на Поганой луже, к ним сунули и часового мастера Суету и некоего скомороха, кои без пытки, государь, свидетельствовали против князя.

— Кто такой Ванька Дуплев, брат этого? Кому служил?

— Слышно, будто начальствовал над монастырскими стрельцами.