Царица Аттолии
Шрифт:
— Разве я оскорбил богов?
— Нет, — сказал голос.
— Тогда почему? — зарыдал он, крепче сжимая обрубок руки, хотя волдыри под манжетой пронзали руку острыми, как нож, вспышками боли. — Почему?
В темноте под закрытыми веками Евгенидис увидел мерцание красного огня. Потом он исчез, сменившись видением черного силуэта Священной горы на фоне звездного неба. Над ней курился сизый дымок, различимый даже в темноте. Внезапно вершина горы взорвалась, огонь вернулся, вытянувшись в ослепительный столб с огромным облаком пепла на вершине, накрывающим своей тенью гору и долины Эддиса. Евгенидис видел, как кипящий камень выплеснулся на склон горы, превращая все на
Аттолия сидела на троне и ждала. Комната была пуста, и тишина не нарушалась даже эхом. После многих часов напряжения она поднялась и вышла из тронного зала, сопровождаемая неизбежной свитой придворных и слуг, покинула дворец и поехала в храм новых богов. Жрецы были предупреждены о ее приходе. Они встретили ее в пронаосе и молча отошли в сторону, когда она побрела к алтарю. Она подняла тяжелые золотые подсвечники и заменила в них свечи. Потом опустила пожертвования и прислушалась к музыкальному звону золотых и серебряных дисков с вырезанных на них молитвами, когда они скользнули на дно чаши. Она снова прошла по храму. Здесь было холодно и пусто. Может быть боги захватчиков оставили страну вместе с ними? Аттолия не знала. Она знала, что храм пуст, пуст, как и ее тронный зал, в который ей следовало вернуться. Она отослала придворных и слуг в постель и уселась на трон. Когда звуки жизни стихли, она опустила голову и заговорила в темноте.
— Верните его мне, — сказала она, — и я воздвигну ваш алтарь в самой высокой точке акрополя, я окружу его храмом, который будет стоять до тех пор, пока существует Аттолия.
Ответа не последовало. Они сидела и ждала.
— Евгенидис. — позвал его голос, нежный, как летний дождь.
Он прекратил кричать и прислушался.
— Ничто из творений божьих или человеческих не существует вечно. Ты понимаешь меня?
— Нет, — сказал Евгенидис хрипло.
Видение Священной горы медленно растворилось в воздухе. Он все еще лежал на полу солярия и чувствовал, что его окружают прочные каменные стены.
— Ты узнаешь меня? — снова спросил голос.
— Нет, — прошептал Евгенидис.
— Ты однажды принес жертву на мой алтарь.
— Прости меня, богиня. Я не узнаю тебя.
Ее слова не давали ему возможности угадать имя богини. Он не понимал, говорит ли она о жертве, принесенной когда-то давно, или о том, что он всего лишь однажды жертвовал в ее честь. Он мог лишь гадать, скольким богам приносил жертву один раз в жизни. Он часто оставлял свои дары в маленьких храмах собственной страны, а также Аттолии и Суниса: монету, фрукты, горсть маслин, украденное украшение, которое он не собирался оставить себе. В последнее время он был более щепетилен в выборе своих жертв, но помнил только, что оказывал предпочтение богам водной стихии, надеясь загладить давнюю обиду Арактуса. Он принес
— Ты думаешь, что я стою между тобой и Великой Богиней, что все эти годы приносил свои жертвы не на тот алтарь? — в ее голосе звучало удивление.
Евгенидис не ответил.
— Не обижай одного бессмертного ради другого. Тебе покровительствует бог воров, но помни, что ни один из богов не всемогущ, даже Великая Богиня.
Она молчала так долго, что Евгенидис подумал, не ушла ли она. Он уже собирался поднять голову, решив, что боги сказали ему все, что собирались, но тут она заговорила снова.
— Вор, — сказала она, — что ты готов отдать, чтобы вернуть свою руку обратно?
Евгенидис вздрогнул всем телом.
— О, нет, — добавила богиня. — Это не в моей власти, и не во власти Великой Богини. Что сделано, то сделано, с этим смиряются даже боги. Но если бы руку можно было восстановить, что бы ты мог отдать за нее? Свое зрение? — голос затих, а Евгенидис вспомнил, как он просил врача Галена дать ему умереть, не дожидаясь прихода слепоты. — Свою свободу? — продолжала богиня. — Свой разум? Подумай, Евгенидис, прежде чем ответить богам. Тебе еще есть, что терять.
— Почему боги предали меня? — тихо спросил Евгенидис.
— А они это сделали? — голос богини звучал так же тихо.
— Аттолии, мидянину… — Евгенидис запнулся.
— Ты хочешь обратно свою руку, Евгенидис? Взамен Аттолии? Ты отдашь ее мидянину?
Его глаза широко раскрылись. Пол был усеян осколками стекла, искрившегося в свете свечи.
— Ты знаешь ответ, вор.
И она ушла.
Евгенидис заснул и проснулся снова в темноте. Он понял, что лежит на спине. В постели. Огонь в очаге не горел, но ночь была лунная, и света в комнате было достаточно, чтобы разглядеть сидящую рядом Эддис.
Он прочистил горло.
— Гора, — сказал он. — Я видел, как гора взорвалась.
— Я знаю, — откликнулась Эддис.
— Ты тоже видела? — удивился Евгенидис.
— В моих снах. Начиная с зимы.
Евгенидис поерзал на подушке, словно пытаясь отогнать назойливые воспоминания.
— Это было ужасно. Когда, как ты думаешь?
— Не скоро, — сказала Эддис, наклоняясь к нему, чтобы положить руку на лоб. — Когда-нибудь, возможно, даже не при нашей жизни. Гефестия предупредила нас заранее, чтобы дать время подготовиться.
Она успокоила его, и он снова заснул.
Когда он проснулся в следующий раз, стоял день и комнату заливал яркий свет. Он повернулся проверить, сидит ли Эддис еще здесь, и обнаружил Аттолию, терпеливо дожидающуюся, когда он откроет глаза. Она сидела, сложив руки на коленях и глядя в даль, но, наверное, заметила его движение, потому что повернула голову и встретила его взгляд.
— Ты меня любишь? — спросил Евгенидис без предисловий.
— Почему ты спрашиваешь? — ответила она, и он в отчаянии поморщился.
— Потому что мне нужно знать, — сказал он.
— Я ношу твои серьги, — заметила Аттолия.
— Согласиться выти за меня замуж не то же самое, что любить меня.
— А ты поверишь мне, если я скажу, что люблю? — спросила Аттолия.
Вопрос был важным, и Евгенидис тщательно обдумал свой ответ.
— Я не думаю, что ты солгала бы.
— Это имеет значение? — спросила Аттолия.
— Говоришь ли ты правду?
— Люблю ли я тебя?
— Да. Так ты меня любишь? — снова спросил он.