Царица любит не шутя (новеллы)
Шрифт:
Затем начались бурные, неостановимые попойки, с которых даже Петра, с его крепкой, словно дубовой, головой, уносили полумертвого. Но пока что все же «полу»: на другой день он поднимался на ноги.
И все же он добился своего: на священье иордани явился на Неву во главе Преображенского полка, стоял больше часу на льду, потом принимал крещенье в ледяной купели… На другой день он слег, испытывая страшные мучения почечной болезни. Надо было оперировать, однако придворный доктор Блюментрост [Между прочим, этот лекарь станет «врачевать» и Екатерину I, и царевну Наталью Алексеевну, и юного царя Петра II, и с тем же результатом] был против, а когда вмешался хирург Горн, уже стало поздно. По телу расползся антонов огонь, начались глубокие обмороки,
Катерина находилась у постели мужа неотлучно. Или почти неотлучно… В последние сутки жизни Петра она то и дело покидала свое место у его смертного одра и запиралась в своем кабинетике, где беспрестанно вербовала себе сторонников. Ведь Петр умирал, так и не составив нового завещания взамен уничтоженного. В том завещании его наследницей звалась Катерина. Теперь имя преемника не было названо. Выбор стоял так: либо Катерина, либо царевич Петр, сын несчастного Алексея.
Приход малолетнего царевича к власти был равносилен смертному приговору для Александра Меншикова, контр-адмирала Апраксина, графа Толстого, которые принимали самое непосредственное участие в зверском уничтожении царевича Алексея. Герцогу Голштинскому, жениху Анны, тоже было бы угодно, чтобы к власти пришла теща. К тому же у нее были деньги… Однако сенаторы во главе с Дмитрием Голицыным, князем Репниным и всеми многочисленными Долгорукими настаивали на том, что наследование в России всегда происходило по мужской линии, а значит, на престол должен взойти Петр Алексеевич II.
Разгорелся спор. Тогда Иван Бутурлин, для которого приход к власти юного Петра и сторонников Алексея тоже был смерти подобен (именно он подписал царевичу приговор), вдруг подошел к окну и распахнул его.
Снизу раздался барабанный бой. Сенаторы глянули вниз и обнаружили, что внутренние дворы и входы во дворец заняты войсками. Здесь находились два гвардейских полка, полковниками которых, к слову, были… Иван Иванович Бутурлин и Александр Данилович Меншиков.
— Завещания пусть и нет, но императрица коронована на царство! — заявили сторонники Катерины и принялись изъявлять ей свои верноподданнические чувства, подавая пример колеблющимся.
Это случилось в восемь вечера 28 января 1725 года — спустя три часа после того, как император Петр Алексеевич отдал Богу душу (ежели таковая у него имелась, конечно, а не была давным-давно заложена-перезаложена врагу рода человеческого!).
Строго говоря, грядущему правлению Катерины никто особенно и не перечил. Правда, два раскольника отказались было присягать:
— Коли баба стала царем, так пусть ей крест бабы и целуют!
Однако в общем-то все прошло гладко.
Катерина отлично знала об этом протесте. Знала она, понятное дело, и забавный анекдотец, который бытовал в народе:
— Кто должен воду носить?
— Баба.
— Кому битой быть?
— Бабе.
— А почему?
— Да потому, что она — баба!
Ну уж нет, думала Катерина, «воду носить» она не намерена. На то мужики есть — которым, в случае чего, и битыми быть. А она, «баба-императрица», наконец-то поживет в свое удовольствие: без острастки взбалмошного, полусумасшедшего самодура-мужа, которого она когда-то любила, а потом стала просто бояться, без этого бессердечного злодея, который лишил ее милого друга, незабвенного Виллима… Вот теперь назло этому черту с рогами она заведет себе новых и новых любовников, назло свалит все дела на Алексашку Меншикова, которого муженек покойный порою драл как сидорову козу то за поставки в армию гнилого обмундирования и плесневелой муки, то за откровенное воровство из казны. Да мало ли за что бивал он старинного приятеля по щекам или грозил голову ему снести!
Утро начиналось с того, что Алексашка свободно заходил в ее спальню, шикал на очередного Катерининого ночевальщика (не видя особенной разницы между графами, князьями, камердинерами, камер-юнкерами, лакеями, офицерами или солдатами, как не видела между ними особой разницы и сама Катерина) и сгонял его с кровати, словно кошку, а потом плюхался на кровать и принимался либо пощипывать сдобные императрицыны бока (не ради всякой пакости, а просто так, по-дружески, можно сказать, даже по-братски), либо, не теряя времени, спрашивал: — Ну, что мы сегодня будем пить?
И наливал, не дожидаясь ответа…
Как-то раз датский посол Вестфаль подсчитал количество венгерского вина и данцигской водки (любимых напитков Катерины), выпитых при дворе за два года ее царствования. И вышло, что на них было затрачено около миллиона рублей. Общие доходы России не превышали и десяти миллионов!
Ну и что? Катерине доставляло несказанное удовольствие, что она может заплатить княгине Анастасии Голицыной (кстати, одной из бывших любовниц и постоянной собутыльнице Петра) аж десять червонцев лишь за то, что та выпила на пирушке у ее величества подряд два кубка английского пива [Кубок заключал в себя около трех литров жидкости, так что доблесть княгини Голицыной очевидна!]. Через пару дней княгиня Анастасия получила двадцать червонцев за то, что выпила два кубка красного вина. Через неделю Голицына, после изрядной выпивки, осушила еще один кубок — с пятнадцатью червонцами на дне. Положили пять червонцев в другой кубок, но княгиня сказала, что «еще глоток — и у ней брюхо лопнет», поэтому денег не получила.
Эти расходы Катерина, в которой сочетались страсть к расточительству и какие-то жалкие остатки чисто немецкой бережливости, велела заносить в расходные книги и порою с удовольствием приказывала прочитывать ей записи вслух. При этом она умилялась своей педантичности — все у нее на виду, любая денежка счет знает: десять червонцев старику, который в восемьдесят четыре года оказался способным залезть на дерево, двадцать четыре червонца княжне Голицыной, чтобы плакала по поводу смерти сестры, тридцать — шуту, который ходил головой вниз… Вдобавок она еще и назначала пенсии, пособия, давала приданое, раздавала милостыню…
Катерина знала, что в своих донесениях иностранные послы называют ее «самой невероятной из императриц». Она до смерти гордилась этим званием и продолжала его оправдывать изо всех сил. И она нисколько не обиделась, когда персидский шах прислал ей такое послание ко дню ее восшествия на русский престол:
«Я надеюсь, моя благовозлюбленная сестра, что Бог не одарил тебя любовью к крепким напиткам. Я, который пишу к тебе, имею глаза, подобные рубинам, нос, похожий на карбункул, и огнем пылающие щеки. Всем этим я обязан несчастной привычке, от которой я день и ночь валяюсь в моей бедной постели».
В общем-то, ей было плевать и на то, что посланники строчили к своим дворам донесения такого рода:
«Она вечно пьяна, вечно покачивается, вечно в бессознательном состоянии».
«Здесь день превращен в ночь. Никто не хочет взять на себя никакого дела. Дворец становится недоступным: всюду интриги, сплетни, безделье, распад. Ужасные попойки. Казна пуста. Царица вовсе не помышляла о том, чтобы управлять».
«Я боюсь прослыть наглым лжецом, если расскажу хоть отчасти то, как в настоящее время здесь живет двор и что здесь при дворе делается. Это какое-то страшное, безобразное пьянство. О государственных делах и речи нет — все положительно гибнет и идет прахом».