Царица Проклятых
Шрифт:
Но с тем же успехом я могла бы обращаться сама к себе. Она ходила от стены к стене и время от времени ударяла себя кулаком в грудь. Я чувствовала, как ей плохо.
«Проклятие, – говорила она. – Зло».
А потом умолкала, ходила и опять повторяла эти слова.
Я знала, что она вспоминает о предостережениях злого духа Амеля. И знала, что Амель где-то недалеко; я слышала его, ощущала его присутствие.
Я знала, что Мекаре испытывает искушение позвать его; и чувствовала, что этого делать не стоит. Что будут значить для египтян его дурацкие выходки? Сколько смертных пострадает от
«Успокойся, демон, – сказала Мекаре. – Подожди, пока ты мне не понадобишься!»
Впервые Мекаре заговорила со злым духом; и у меня по спине пробежал холодок.
Не помню, когда мы заснули. Но вскоре после полуночи меня разбудил Хайман.
Подумав, что это проделки Амеля, я чуть не обезумела. Но Хайман жестом приказал мне успокоиться. Он был в ужасном состоянии. На нем был только простой ночной халат, ноги босые, волосы растрепаны. Очевидно, он плакал. У него покраснели глаза.
Он сел рядом со мной и спросил:
«Скажи мне, то, что ты говорила о духах, – правда?»
Я не стала объяснять, что это сказала Мекаре. Нас всегда путали или принимали за единое целое. Я просто ответила, что это правда.
Я объяснила ему, что такие невидимые создания существовали всегда; они сами сказали нам, что не знают ни богов, ни богинь. Они часто хвастались своими проделками в больших храмах Шумера, Иерихона или Ниневии. Иногда они заявляли, что действительно являются тем или иным богом. Но мы знали каждого из них и называли старыми именами; тогда они сразу же отказывались от новых.
Но я не сказала, что жалею о том, что Мекаре вообще рассказала подобные вещи. Какой теперь в этом смысл?
Он был сражен и слушал меня, слушал, как будто ему лгали всю жизнь, а теперь он увидел правду. Ибо его потрясло, когда духи устроили на горе ветер, а на солдат обрушился ливень листьев. Именно в этом и кроется корень веры – в смеси истины и ее материального подтверждения.
Но я почувствовала, что на его совести – или, скорее, на его рассудке – лежит еще более тяжкое бремя.
«Но избиение твоего народа – это священная война; это не был эгоистичный поступок, как ты говоришь».
«О нет, – ответила я. – Это был обычный эгоистичный поступок, по-другому я его назвать не могу».
Я рассказала ему о присланной ранее табличке, о словах духов, о страхах матери и ее болезни, а также о моей способности слышать правду в словах царицы, правду, с которой она сама не смогла бы смириться.
Не успела я закончить, как его надежды рухнули. Основываясь на собственных наблюдениях, он понимал, что я говорю правду. Он воевал на стороне царя в ходе нескольких кампаний против иноземцев. Он привык к тому, что войны ведутся из корысти. Он видел кровопролития и сожженные города, видел, как людей угоняют в рабство, как возвращаются солдаты, нагруженные добром. Сам не будучи солдатом, он тем не менее многое понимал.
Но в наших деревнях нечего было брать; там не было земли, которая могла бы понадобиться царю. Да, он сознавал, что все было затеяно, чтобы захватить нас в плен. Он тоже испытывал отвращение к ложной священной войне против пожирателей плоти. И печаль
Эти мысли вконец его извели; он к ним не привык; больше всего его преследовали смерти, казни, кровопролития, свидетелем которых ему пришлось быть. Как царица не могла понять такие вещи, так он не мог забыть о них; и теперь он терял выдержку, его затягивало в трясину, в которой можно было утонуть.
Наконец он оставил меня. Но перед уходом пообещал, что приложит все усилия ради нашего освобождения. Он не знал, как это сделать, но обещал попытаться. Он умолял меня не бояться. В тот момент я очень его любила. Тогда он был так же красив лицом, как и сейчас; но кожа у него была темнее, а волосы, доходившие до плеч, заплетены в косы; он выглядел как придворный, как человек, привыкший приказывать, как человек, пользующийся искренней любовью своего повелителя.
На следующее утро царица снова прислала за нами. На этот раз нас провели в ее личные покои, где не было никого, кроме царя и Хаймана.
Это было еще более роскошное помещение, чем большой зал во дворце, заполненное красивыми вещами: резной диван с ручками в виде леопардов, кровать с пологом из тонкого шелка, зеркала, настолько идеально отполированные, что они казались волшебными. Сама царица выглядела настоящей искусительницей – богато одаренная природой, украшенная драгоценностями и надушенная благовониями, она была не менее красива, чем любое из окружавших ее сокровищ.
Она опять принялась за расспросы.
Держась вместе, со связанными руками, мы были вынуждены слушать все ту же, что и накануне, чепуху.
И снова Мекаре говорила с царицей о духах; она объяснила ей, что духи существовали всегда, описала, как они хвастались своими играми со жрецами-чужеземцами. Она рассказала, как духи утверждали, что им нравятся песнопения египтян. Для духов это не больше чем игра.
«Но эти духи! Значит, они боги, судя по вашим словам? – сказала Акаша с великим трепетом. – И вы разговариваете с ними? Я хочу увидеть, как вы это делаете! Сейчас же поговорите с ними».
«Но это не боги, – сказала я. – Это мы и пытаемся вам втолковать. В отличие от ваших богов, как вы их описываете, духи не питают отвращения к пожирателям плоти. Им это безразлично».
Я стремилась показать разницу: у духов нет принципов, с точки зрения морали они стоят ниже, чем мы. Но я понимала, что эта женщина не может постичь смысл моих слов.
Я чувствовала, как в ней происходит война между служительницей Инанны, которая хотела считать себя благословенной, и темной неспокойной душой, которая в конечном счете ни во что не верит. Холодной была ее душа, а религиозное рвение попросту служило огоньком, которым она пыталась растопить этот холод.