Царица Проклятых
Шрифт:
– Но почему? – спросил я. – Разве такое возможно?
– Но ведь ты и сам знаешь. Знаешь! – Она забрала у меня шпагу и медленно осмотрела старый ремень, проведя им по ладони правой руки. Потом бросила шпагу в ржавую кучу – последние останки моей смертной жизни. И, словно подхваченные ветром, все эти вещи постепенно разлетелись по заснеженному полу, пока не исчезли совсем.
– Отбрось прежние иллюзии, – сказала она. – Свои сдерживающие факторы. В них теперь не больше пользы, чем в этом старом оружии. Вдвоем мы превратим мифы в реальность.
Меня пронзил холод, мрачный холод недоверия и смятения; но ее красота
– Стоя на коленях в часовне, ты хотел быть святым, – сказала она. – Теперь же ты станешь богом. Вместе со мной.
С моих губ готовы были сорваться слова протеста. Мне было страшно. Я весь был во власти мрачных предчувствий. Что имела она в виду?
Но тут я почувствовал, что она обхватила меня рукой, и сквозь разбитую крышу мы взмыли вверх, поднялись высоко над башей. Яростный ветер врезался в веки. Я повернулся к ней, правой рукой обнял ее за талию и положил голову ей на плечо.
Ее тихий голос шепнул мне, что нужно спать. Пройдут часы, прежде чем в той стране, куда мы направляемся – на месте первого урока, – сядет солнце.
Урока? Я прижался к ней и внезапно опять заплакал – я плакал, потому что заблудился и мне больше не у кого было искать помощи и защиты. И я был в ужасе от того, что она может у меня попросить.
2. Мариус: снова вместе
Встреча состоялась на краю леса. В изорванной одежде, со слезящимися от ветра глазами они вышли на поляну. Пандора стояла справа от Мариуса, Сантино – слева. Из дома на другой стороне поляны показалась долговязая фигура Маэла и едва ли не вприпрыжку помчалась к ним по скошенной траве.
Он молча обнял Мариуса.
– Старый друг, – сказал Мариус. Но его голосу не хватало жизни, а взгляд, обращенный мимо Маэла на освещенные окна, был пустым. Он почувствовал, что за зданием с остроконечной двускатной крышей скрывается просторное тайное жилище внутри горы.
И что ждет его там? Что ждет их всех? Если бы только у него осталось хоть немного мужества; если бы он мог вновь обрести хоть мельчайшую частицу собственной души.
– Я устал, – сказал он Маэлу. – Путешествие отняло у меня все силы. Дай мне отдохнуть здесь еще немного. Потом я приду.
Мариус не презирал способность летать, как Пандора, и тем не менее полет неизбежно вызывал внутреннее опустошение. А в эту ночь он оказался как никогда безоружным и слабым. Вот почему сейчас ему было необходимо почувствовать землю под ногами, вдохнуть запахи леса и спокойно, без помех, изучить дом. Ветер спутал его волосы, все еще кое-где испачканные засохшей кровью. Простые серые шерстяные брюки и куртка, найденные среди руин дома, едва ли могли помочь ему согреться. Он плотнее закутался в тяжелый черный плащ – не потому, что так требовалось в эту ночь, просто он никак не мог согреться и прийти в себя после долгого пребывания на ветру.
Видимо, Маэлу не понравились его колебания, но он смирился. Он подозрительно взглянул на Пандору, которой никогда не доверял, а потом с открытой враждебностью уставился на Сантино, приводящего в порядок черные одеяния и расчесывавшего превосходные, аккуратно подстриженные волосы. На секунду их глаза встретились, Сантино злобно ощерился, а Маэл отвернулся.
Мариус не двигался – он прислушивался, размышлял. Он чувствовал, как исцелились последние раны; его даже изумило, что он снова цел. Как смертные должны смириться с тем, что с годами они стареют и слабеют, так бессмертные должны осознавать, что они становятся
И часа не прошло с тех пор, как Сантино и Пандора помогли ему выбраться из ледяной ямы, а теперь можно подумать, что ничего этого не было, что он не пролежал там, раздавленный и беспомощный, десять ночей, осаждаемый кошмарными снами о близнецах. Но теперь уже ничто не будет, как раньше.
Близнецы. Там, в доме, их ждет эта рыжеволосая женщина. Ему говорил Сантино. Маэл тоже это знает. Но кто она? И почему ему не хочется узнать ответ? Почему это самый мрачный час его жизни? Его тело полностью исцелилось, вне всякого сомнения; но что излечит его душу?
И Арман здесь – в этом странном доме у подножия горы. Арман… После стольких лет? Сантино рассказал ему и об Армане, и о том, что Луи и Габриэль остались в живых.
Маэл изучающе смотрел на него.
– Он ждет тебя, – сказал он. – Твой Амадео. – В голосе его не прозвучало ничего, кроме уважения и симпатии.
И из огромного хранилища воспоминаний, с которыми Мариус никогда не расставался, всплыл давно позабытый момент, удивительный в своей ясности: посещение Маэлом венецианского палаццо в благополучные годы пятнадцатого века, когда Мариус и Арман были так счастливы. Тогда Маэл впервые увидел смертного мальчика, работавшего с другими подмастерьями над фреской, которую незадолго до этого Мариус доверил их еще неопытным рукам. Странно, как живо вспомнились запахи: яичной темперы, свечей и тот знакомый запах – в воспоминаниях отнюдь не неприятный, – который довлел над всей Венецией, запах гниения, темных вонючих вод каналов. «Ты хочешь сделать его одним из нас?» – спросил тогда Маэл. «Когда придет время, – с оттенком легкого презрения в голосе ответил Мариус, – когда придет время». И года не прошло, как он совершил эту оплошность: «Иди ко мне, дитя, я больше не могу без тебя жить…»
Мариус пристально смотрел вдаль, на дом.
«Мой мир рушится, а я думаю о нем – о моем Амадео, моем Армане».
Внезапно охватившие его чувства были одновременно и сладкими и горькими; похожие эмоции вызывала в нем музыка – гармоничные оркестровые мелодии последних веков, трагическое звучание так любимых им произведений Брамса и Шостаковича.
Но у него не было времени насладиться этой встречей. Не было времени почувствовать тепло, обрадоваться, сказать Арману все, что он хотел сказать.
В сравнении с тем, что камнем лежало у него на душе, горечь казалась чувством мелким и поверхностным.
«Я должен был уничтожить их, Мать и Отца! Должен был всех нас уничтожить!»
– Благодарение богам, – сказал Маэл, – что ты этого не сделал.
– Отчего же? – спросил Мариус. – Отчего?
Пандора вздрогнула, и он почувствовал, как ее рука легла ему на талию. И почему он так из-за этого злится? Он резко повернулся к ней, намереваясь ударить ее, оттолкнуть. Но то, что он увидел, заставило его остановиться. Она даже не смотрела на него, а лицо ее было таким отрешенным и утомленным, что он с новой, еще большей силой почувствовал собственную усталость. Ему хотелось плакать. Благополучие Пандоры всегда было важнейшим элементом его собственного существования. Ему не хотелось быть рядом с ней – лучше вообще к ней не приближаться, – но он должен был знать, что она где-то есть, что она жива, что они, возможно, еще встретятся. При виде Пандоры он исполнился дурных предчувствий. Если он испытывал горечь, то Пандора пребывала в полном отчаянии.