Царица Воздуха и Тьмы

Уайт Теренс Хэнбери

Волшебник не повернул головы, и руки его мирно лежали у него на коленях.

— Правильно! — воскликнул Артур.

И он заговорил так скоро, что едва сам поспевал за собой.

— Понимаете, — говорил он, — Сильный не Прав. Но Сила, и немалая, бродит по свету и с этим нужно что-то сделать. Это все равно как если бы Человек был наполовину добр и наполовину ужасен. Может быть, люди ужасны и больше, чем наполовину, и, когда их предоставляют самим себе, они просто дичают. Возьмите теперешнего рядового барона, человека вроде сэра Брюса Безжалостного, который разъезжает по всей стране закованный в сталь и ради спортивного удовольствия делает, что ему заблагорассудится. Это олицетворение нашей норманнской идеи о том, что высшие

классы обладают исключительным правом на власть, и никакое правосудие их не касается. Вот так начинает преобладать ужасная сторона человека, и возникают воровство, насилие, пытки. Люди обращаются в зверей.

— Однако Мерлин, как видите, помогает мне выиграть две моих битвы, чтобы я мог это прекратить. Он хочет, чтобы я навел порядок.

Лот, Уриенс и Ангвис, и все остальные, — они принадлежат старому миру, они из тех, кто желает потакать своим прихотям. Мне придется расправиться с ними собственным их оружием, они навязали мне это оружие, потому что сила — главный мотив их жизни, и лишь после этого начнется настоящая работа. Понимаете, битва при Бедегрейне — это только предварительный шаг. Мерлин же хотел, чтобы я задумался о том, что будет после нее.

Артур снова умолк, ожидая замечаний или ободрений, но лицо чародея оставалось повернутым в сторону, и только сэр Эктор, сидевший с ним рядом, мог видеть его глаза.

— И вот до чего я додумался, — сказал Артур. — Почему бы не впрячь Силу — так, чтобы она служила Правоте? Я понимаю, что звучит это глупо, но я хочу сказать, что нельзя же делать вид, что Силы не существует. Она существует, в дурной половине человека, и пренебрегать ею невозможно. Ее нельзя просто отсечь, но, может быть, ее удастся направить — понимаете? — так, чтобы от нее была польза, а не вред.

Слушатели заинтересовались. Все они, за исключением Мерлина, наклонились вперед и слушали.

— Мысль моя в том, что если мы победим в предстоящем сражении и утвердимся в стране, то я образую своего рода рыцарский орден. Я не стану карать дурных рыцарей, не повешу Лота, я постараюсь вовлечь их в наш орден. Понимаете, надо так все устроить, чтобы это стало великой честью, вошло в моду и так далее. Чтобы всякому хотелось в него попасть. И затем я напишу клятву ордена, согласно которой Сила должна применяться лишь ради правого дела. Это ясно? Рыцари моего ордена будут странствовать по всему свету, по-прежнему облаченные в сталь и размахивающие мечами, — это даст отдушину для потребности рубиться — понимаете? — для того, что Мерлин называет духом лисьей охоты, — но они будут обязаны разить, лишь сражаясь за доброе дело: защищать от сэра Брюса девиц, исправлять сотворенное некогда зло, помогать угнетенным и тому подобное. Вам эта мысль понятна? Это позволит использовать Силу вместо того, чтобы сражаться с ней, позволит зло обратить в добро. Вот, Мерлин, это все, что я смог придумать. Я думал очень старательно и, скорее всего, надумал что-то не то, как обычно. Но я думал. И ничего лучше этого выдумать не смогу. Прошу тебя, скажи же хоть что-нибудь.

Волшебник поднялся, выпрямился, словно столб, раскинул в стороны руки, уставил глаза в потолок и произнес первые несколько слов из «Ныне Отпущаеши».

7

Ситуация в Дунлоутеане сложилась запутанная. Практически любая ситуация, к которой имел касательство Король Пеллинор, становилась таковой, даже на самом что ни на есть диком севере. Прежде всего, он был влюблен, — потому он и плакал в барке. Это он объяснил Королеве Моргаузе при первой возможности — дело было не в морской болезни, а в любовной.

Случилось же с ним следующее. За несколько месяцев до того Король охотился на Искомого Зверя на южном побережье Страны Волшебства, как вдруг эта зверюга бросилась в море. Она уплывала, и змеиная голова ее рассекала водную гладь, подобно головке ужа,

и Король окликнул проплывавший мимо корабль, имевший такой вид, словно он отправлялся на завоевание Гроба Господня. На корабле обнаружились сэр Груммор и сэр Паломид, каковые по доброте душевной повернули судно и пустились преследовать Зверя. Втроем они достигли берегов Фландрии, где Зверь сгинул в лесу, и там-то, пока они отдыхали в гостеприимном замке, Пеллинор влюбился в дочь Королевы Фландрии. До поры до времени все складывалось отлично, — ибо избранницей Пеллинора оказалась особа средних лет, решительная, верная сердцем, умевшая стряпать, прекрасно ездить верхом и стелить постель, — однако надежды обеих сторон были сокрушены в самом начале появлением волшебной барки. Трое рыцарей взошли на нее и уселись, — посмотреть, что будет дальше, — поскольку не должно рыцарям уклоняться от приключения. Барка же сама по себе поспешно отчалила от берега, оставив дочь Королевы Фландрии в тревоге размахивать носовым платком. А перед тем как берегу вовсе скрыться из глаз, из лесу высунулась морда Искомого Зверя, имевшая выражение, насколько можно было различить на таком расстоянии, еще более удивленное, нежели у королевны. После этого они все плыли и плыли, пока не приплыли на Внешние Острова, и чем дальше они уплывали, тем пуще болезнь любви одолевала Короля, делая его общество совершенно невыносимым. Он проводил все время за писанием стихов и писем, кои невозможно было отправить, или рассказывая своим спутникам о принцессе, в семейном кругу прозванной Свинкой.

Подобное состояние дел еще можно было вытерпеть в Англии, где люди вроде Пеллинора временами встречаются и даже почитаются соотечественниками за относительно сносных. Но в Лоутеане и Оркнее, где всякий англичанин — угнетатель, оно приобрело черты почти сверхъестественной невыносимости. Ни единый из островитян не мог понять, с какой именно целью пытается Король Пеллинор их обмишурить, прикидываясь самим собою, а потому было сочтено и мудрым, и безопасным не посвящать приезжих рыцарей в подробности, относящиеся к войне с Артуром. Лучше подождать, пока не удастся проникнуть в их замыслы.

А сверх всего этого возникло еще одно осложнение, особенно расстроившее детей. Королева Моргауза принялась вешаться приезжим на шею.

— Чем это матушка занималась с рыцарями на горе? — поинтересовался Гавейн как-то утром, когда они направлялись к келье Святого Тойрделбаха.

После долгого молчания Гахерис с некоторым затруднением ответил:

— Они там охотились на единорога.

— А как на него охотятся?

— Приманивают на девицу.

— Наша матушка, — сказал Агравейн, также знавший подробности, — отправилась охотиться на единорога, а для рыцарей она — все равно что девица.

— А вы-то откуда все знаете? — спросил Гавейн.

— Подслушали.

У них имелось обыкновение подслушивать, затаясь на винтовой лестнице, — по временам, когда мать утрачивала к ним интерес.

Гахерис с необычайной для него свободой, ибо мальчик он был молчаливый, пустился в объяснения:

— Сэр Груммор сказал, что любовную грусть Короля можно развеять, если его удастся увлечь старым его занятием. Они беседовали о том, что у Короля был обычай охотиться на Зверя, который теперь потерялся. Вот она и сказала, что можно взамен поохотиться на единорога, и что она готова стать для них девственницей. По-моему, они удивились.

Несколько времени они шагали в молчании, пока Гавейн не произнес, вроде бы даже вопросительно:

— Я слыхал разговоры, что будто бы Король любит женщину, живущую во Фландрии, и что этот сэр Груммор уже женат? А у сарацина вообще ведь черная кожа?

Никто не ответил.

— Долгая у них вышла охота, — сказал Гарет. — Я слышал, они никого не поймали.

— И рыцарям понравилось играть с нашей матушкой в эту игру?

Отвечать снова пришлось Гахерису. Ему, хоть и молчаливому, наблюдательности было не занимать.