Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского
Шрифт:
Андрей Григорьевич был киевский помещик, но достаток имел самый скудный, жил с супругою, с Ольгой Яковлевной, на харчах друга, во флигеле. Быть восприемником, дать сыну благодетеля фамилию и отчество Жуковский счел за Божию награду.
Нашлась и крестная мать. Варе Буниной шел пятнадцатый год. Заливаясь слезами, упала в ножки маменьке, прося позволения быть восприемницей нового жителя ковровых покоев Шахерезады.
Птахой выпорхнул из груди Марьи Григорьевны многолетний гнев на рабыню свою, выпорхнул и рассыпался в прах.
Родился 20-го, а 30-го января – Собор Вселенских учителей и святителей Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого.
Дали младенцу имя Василий.
Промысел Божий. Незаконнорожденный сын третьестепенного барина и рабыни турчанки, рожденный под малым городишком посреди русской земли, униженный меж людьми с первого вздоха – у Господа стал среди первых: царем поэтов и учителем царей. Один его ученик – император России, будет коронован земным венцом, другой, чья держава – Русское Слово, – незримым нимбом вечной славы.
А покуда в Белёве появился дворянин Василий Андреевич Жуковский.
Первая заповедь новорожденного: не имей сто слуг, имей мудрую мать.
В марте, пока дороги не распустило, Афанасий Иванович укатил в Тулу, и Елизавета Дементьевна, оплакав судьбу, укрепя сердце любовью, явилась вдруг с младенцем пред очи Марии Григорьевны.
Поклонилась, положила драгоценность свою у ног повелительницы и, пятясь, отступила к порогу.
– Ишь, ребятишками раскидались! – сдвинула брови «барыня». – Варвара, подними Васеньку да мне подай.
С булькающими в груди слезами, кинулась Варенька перед младенцем, подняла, поднесла.
– Губастенький – добрая душа. Смугляночка. Очами синими ты нас не проведешь – быть тебе кареглазым. – Глянула на мать: – Знаю, Лисавета, твоей вины нет. Бери ключи, веди дом по-прежнему. А Васенька отныне – мой.
Узнавши, что дома тишь и благодать, Афанасий Иванович прикатил в усадьбу в майское цветение. Возблагодарил Бога за сына и распорядился: церковь разобрать, сложить из бревен часовню на кладбище, а вместо деревянного храма – строить каменный, на века.
И тут выяснилось: хозяин Мишенского ездил в Тулу отнюдь не бездельничать. Нашел жениха Варваре Афанасьевне. Не хотелось Вареньке покидать матушку, Васеньку, родное Мишенское. Но что она, воля дочери, против воли отца. У Петра Николаевича Юшкова каменные дома в Туле, в Москве. Красив, богат, какого рожна слезы лить!
О сыне Афанасий Иванович тоже не забыл: записал в Астраханский полк сержантом.
Белёвские кружева
Собачек тоже ведь любят до безумия, а тут ласковый толстячок с изумленными, со сверкающими от восторга глазками. Васенька на что ни поглядит, то и чудо.
Возьмет веретено и смотрит, смотрит. Палочка и палочка, а пусти – бегает, как живое, нить сотворяет.
– Васенька, – спросит Мария Григорьевна, –
– Победителя зимы.
– Зимы?! – ахнет Мария Григорьевна. – Господи! Так оно и есть. Из шерсти – нить, из нити – варежки.
На Васеньке уморительно милый халат – копия черного бархатного халата Афанасия Ивановича. К Васенькиным черным глазкам. А рубашка к личику – розовая, как утро. Полотна тончайшего.
Запретов в доме для Васеньки не писано. На зависть мастерицам лежит на полу, перекатываясь туда-сюда. Мытый, скребаный спозаранок пол светелки хранит спасительную прохладу.
– Летом на полу токмо и житье! – вздыхает Ефросиньюшка, рассыпая веселый треск коклюшек. Ефросиньюшка бабушка бабушек, но личико у нее без морщин, глазки маленькие, веселые. Её кружево – святая простота, да ведь и красота святая.
Васенька, подкатясь к Ефросиньюшке, смотрит на кружево и шепчет, шепчет. Слов не разобрать, а личико пресерьезное.
Мария Григорьевна, не утерпев, встает, показывает девкам, чтоб передвинули кресло, и тоже принимается разглядывать работу Ефросиньюшки. Белёвские кружева – слава города. В заморских землях по кружевам только и знают: есть, мол, в русских далях Белёв-городок, в том городке у каждой бабы коклюшки от сокровенных мастеров, сами плетут узоры.
– Чудо ты мое, Ефросиньюшка! – качает головою Мария Григорьевна. – Глазки у тебя с копеечку, руки разве что чуток поболе Васенькиных, узор немудрен, нити те же, а кружеву твоему цены нет. Ты-то, Васенька, выглядел Ефросиньюшкину тайну?
Мальчик хмурится.
– Я, бабушка, иное выглядываю.
– Ну-ка, ну-ка!
– Сама говоришь: в нашем кружеве – сердце русское. Вот я и смотрю, где оно, в какой ниточке.
– До чего же ты нежданный, Васенька! – изумляется Мария Григорьевна. – И в седую голову не придет, чего у тебя на уме. Эй, Паранька, изюму принеси! Да кипятком чтоб ошпарили.
Васенька благодарно прикатывается к бабушкиным ногам: изюм да чернослив любимые лакомства.
– Паранька! – кличет вдогонку барыня. – Полотенце не забудь! Да намочи полотенце-то!
Параньки все нет и нет, и Васенька поглядывает на дверь, надув губки. И – расцветает! Явилась! Вскакивает, бежит навстречу.
Паранька принимается отирать барчонку руки, приговаривая:
– Потерпи еще малешко! Я отбирала изюм-то! Чтоб позолотей, покрупней.
От Параньки пахнет сеном, и Васенька рад потерпеть. Но вот глиняная кружка, полнехонькая, у него в руках. Боясь просыпать жданную сладость, он подходит к бабушке и щедро отсыпает ей горсть. Вторая горсть – Ефросиньюшке, а дальше – по порядку. Когда очередь доходит до Параньки, у барчука в глазах сомнение, но он отважно вытряхивает последки в Паранькину пригоршню и недоуменно глядит в кружку. Нижняя губа сама собой прячется под верхнюю, ресницы хлопают, и он поспешно лезет под стол.