Царская служба
Шрифт:
— Кстати, о Буткевиче, — ожил Лахвостев. — Есть новости?
— Есть, — похвастался я. — Утром у его вдовы был обыск, нашли тайник с драгоценностями Полудневых и другими, законные владельцы коих пока не установлены.
— Вот же…! — незамысловато выругался Поморцев, а Лахвостев только покачал головой.
— Правда, я тут одного пока никак не пойму, — так, устрою-ка я кратенький, на минутку буквально, сеанс самокритики…
— И чего же? — Поморцев успел спросить первым, Лахвостев заинтересованным выражением лица поддержал вопрос.
— Откуда Буткевич брал деньги на скупку этого добра? Ладно, за полудневские бриллианты он пулями и тесаком заплатил, но
— Значит, мздоимствовал, не иначе, — блеснул логичностью ответа Поморцев. Да кто бы спорил! Но, вот же незадача, мне же теперь еще и с этим разбираться… Ведь ни разу, ни разу пока так и не попадались мне признаки того, что Буткевич брал взятки. Плохо смотрел? Или хорошо спрятано? В общем, правило наказуемости инициативы и на сей раз сработало с неумолимой неотвратимостью. Или неотвратимой неумолимостью? Да хоть с чертом лысым, главное — сработало! Ох, кто ж меня за язык-то тянул? Так хорошо начинался день и так погано заканчивается…
Так. Стоп. Попробую внести в конец дня хоть сколько-то смысла. Сюда меня сорвали, когда я открыл для себя еще одну сторону служебной жизни урядника губной стражи Буткевича — красивый и разборчивый почерк, из-за которого ему часто приходилось выполнять работу писаря. А раз так, и раз я сейчас в городской губной управе…
— Афанасий Петрович, — обратился я к Поморцеву, — если уж я к вам сюда попал, мне бы дело об убийстве Аникина посмотреть.
— Так в Крестовой управе список с него есть, — не понял моего рвения Поморцев. — Завтра там и посмотрите. А сегодня в честь отступления неприятеля все по домам!
— Там, Афанасий Петрович, именно что список, — ну вот, я тут, понимаешь, поработать хочу, а меня домой гонят. — Мне подлинник нужен.
— Надеюсь, Алексей Филиппович, ничего срочного вы там вычитать не хотите? — с подколкой спросил Поморцев.
— Нет, срочного — ничего, — ответил я.
— Вот и чудненько! Значит, завтра, все завтра!
Поспорить, конечно, хотелось. Очень хотелось. Но я не стал. Завтра? Пусть будет завтра. Предвидение говорило, что завтра я могу узнать всё. Э-э-э, не понял — что значит «могу узнать»?! То есть могу и не узнать, что ли? Ну, бардак, уже родное предвидение загадки подкидывает… Ну и ладно. Завтра разберусь. Ради такого подождать до утра — да не вопрос!
Глава 25. Я знаю все!
Итак, у меня имелся выбор аж из трех вариантов дальнейших действий. Первый состоял в том, что я вот прямо сейчас мог пойти к Поморцеву и сказать, что знаю, кто такой Парамонов. Второй тоже подразумевал поход в кабинет Поморцева с известием о том, что я знаю, кто убил Аникина, да и Пригожева с фон Боктом тоже. Третий, сначала казавшийся мне предпочтительным, объединял в себе оба первых. Но я, поразмыслив, выбрал четвертый.
…Утром мы с Лахвостевым разделились. Он снова двинулся к военным, что-то у него там еще оставалось неулаженным, а я направился в городскую губную управу, где и засел, наконец, за то, что мне не дали сделать вчера — за чтение дела об убийстве купца Аникина. Собственно, в деле меня интересовал один-единственный документ, его-то я и прочитал несколько раз. То есть прочитал-то на самом деле всего дважды, а потом старательно выискивал, что в нем не так.
Почему я вообще взялся именно за эту, ранее мной уже виденную бумагу, и с какой стати полез искать в ней нескладушки с неладушками? Да потому, что это — единственный документ, отражающий хотя бы какое-то участие Буткевича в поисках маньяка. То есть речь-то шла о поисках убийцы купца Аникина, но сейчас мы считаем, что убил купца
Спросите, по какой такой причине я не озаботился этим раньше? Да я вам таких причин с ходу несколько штук накидаю! Сами смотрите: во-первых, вплоть до разоблачения прочих художеств Буткевича к этому допросному листу никаких вопросов не было. Во-вторых, кто-то вскоре после знакомства с документом сбежал на войну. Показывать, уж простите, не буду — пальцем тыкать себя в грудь неприлично, а зеркала в кабинете нет. В-третьих, и это в данном случае главное, не накопилось до вчерашнего дня критической массы сведений, подтолкнувшей меня к такому поиску.
Дело в том, что вчера вечером, уже после того, как мы с господином майором покинули городскую губную управу и даже после вечернего чаепития, до меня, наконец, дошло, кто же прятался все это время под маской Парамонова. Нет, никаких доказательств своих умственных построений я не имел, но выводы из известных фактов делать никто мне не запрещал. Итак, чем, как нам точно известно, занимался тот самый Парамонов? Добывал для Аникина сведения? А откуда мы это знаем? Да со слов самого же Аникина в пересказе приказчика Воробьева! То есть никаких доказательств этому у нас нет. Вообще никаких! Зато мы знаем, что Парамонов посещал фон Бокта, когда тот виртуозно крючкотворствовал в пользу Аникина. Посещал, надо думать, чтобы занести фон Бокту наглядное подтверждение благодарности купца. И еще знаем, что Парамонов интересовался сроками постройки на Беляковских верфях парохода для того же Аникина. Значит, действительная роль Парамонова в том и состояла, чтобы выполнять поручения Венедикта Павловича. Да, присмотреть за пароходом сложной работой не назовешь, но вот в случае с фон Боктом поручение было, конечно, весьма деликатным. И именно потому никакой купец человеку со стороны такое не доверил бы.
А кому доверил бы? Правильно, либо верному приказчику, либо родственнику. С верными приказчиками у Аникина было явно не очень. Нет, с верностью там как раз наличествовал полный порядок — по крайней мере те из них, коих мне довелось допрашивать, верность хозяину хранили даже когда он давно уже был мертв, но ни один из них не отличался умом, а наличие оного в таких делах является обязательным условием. А единственным живым на момент тех событий родственником Аникина был его племянник Сергей Парамонович Бессонов. Да-да, тот самый Бессонов, которого подозревали в убийстве дяди, потому как не просто единственным родственником Аникина он числился, но и единственным наследником! Теперь-то понятно, почему я искал хоть какие-то неувязки в документе, на основании которого с Бессонова сняли подозрения? Вот, о том и речь!
Поначалу я пытался придраться к тому, что допросный лист с записью показаний Гришиной Антонины Игнатьевой, двадцати шести лет от роду, православного вероисповедания, вдовы, белошвейки, проживающей в Ладоге в собственном доме нумер одиннадцатый по улице Егорьевской, был написан карандашом, а подписи помощника губного пристава Штерна и той самой мещанки Гришиной выполнены чернилами. Хорошо, хватило ума сначала проконсультироваться у дьяков и узнать, что это обычная практика — носить с собой чернильницу губным приставам как-то не шибко удобно, а вот дома у того, кого пришли допрашивать, таковая может и найтись. Вон, даже у белошвейки, и то нашлась.