Царские врата
Шрифт:
— Правильно, Петр! — пробасил отец Кассиан.
— Но ведь патриархия не против, — возразил Игнатов. — Они говорят: не надо раздувать, идолизировать обыкновенное число, цифру, которая заслонила для вас Бога.
Его поддержал молодой русоволосый инок в потертой рясе:
— Действительно, зачем же истерию нагнетать, митинги устраивать? Если государству удобно так налоги собирать, через ИНН, то не противьтесь. Ибо сказано ведь, что «кесарю — кесарево, а Богу — Богово». Вас же при этом не заставляют от Христа отречься, а это главное. Вот коли заставлять станут — тогда и на крест идите. А куда другие шестерки деть, в паспорте, в номере телефонном? Мне и батюшка отец Димитрий так растолковывал.
— Ты! — прикрикнул на него Иерусалимский. — Молчи! А отец Димитрий твой уже ничего не соображает.
— Ну, это ты зря, — громко произнес атаман Колдобин. — Старца-то святого не трожь. Ты сперва пострадай столько, сколько отец Димитрий выстрадал за свою жизнь. Учить только можешь.
— Ну ладно, ладно, — смягчился быстро Иерусалимский. — Я к отцу Димитрию хорошо отношусь, но таких в православной церкви раз — два и обчелся. Да и у него в голове теперь путаница. А остальные? Вон что мне пишут из Дивеева: есть там игуменья Серафима, так она с паломников три шкуры за ночлег дерет, а насельниц своих чуть ли не проституцией заставляет заниматься, чтоб доход шел. У нее всё повязано, и с милицией, и с бандитами местными, и с администрацией.
— Зря вы так, — сказал молодой инок. — Не знаете, а говорите. Слухам верите.
— Ты! — вновь озлился Иерусалимский. — А в Лавре? Вот ты оттуда, скажи: разве не было недавно такого, что монахи старца Наума в холодильнике заперли? Всю ночь там продержали, еле выжил. А за что? Бесы в голове у них, вот что.
— Верно, верно! — пробасил отец Кассиан. — Я потому из патриархии и ушел, нагляделся. У каждого в душе должна быть своя церковь, собственная. Своя правда, а в вере сочтемся.
— Монахи-то разные бывают, — промолвил молодой инок. — Есть и злые, и подлые. Они для испытания других дадены. Вот был случай, давний: двое в скиту жили, старый монах и молодой. Так старый как только над молодым не издевался. И бил его каждый день, и на голову мочился, и волосы рвал. А когда бывало день проходил спокойно, то молодой так взывая к Господу: почто оставил меня? Это крест ведь, так понимать надо.
— Видно, молодой-то, сам великим грешником был, коли терпел такое, — произнес кто-то.
— Если ты свой грех знаешь, то уже путь к спасению видишь, — добавил Игнатов. — А терпеть… Не знаю, не каждый может. Вот сколько Россия от чужебесия терпит? Весь двадцатый век считай. И в двадцать первом продолжается. Конца нет.
— И-и-эх! — махнул рукой Иерусалимский.
Тут в салон вошел Борис Львович и направился сразу к Игнатову. Он отвел его в сторонку и начал что-то шептать ему. Разговор в салоне продолжался, а я наблюдал за Борисом Львовичем и испытывал странное чувство: с одной стороны это был человек, которого любила моя мать, а с другой — именно из-за него она и погибла… А теперь между ним и Игнатовым происходило что-то серьезное: тот всё больше и больше хмурился, качал головой, а потом просто оттолкнул его руку и пошел к столику, на котором стояли бутылки. Стал пить водку, не обращая внимания на увязавшегося за ним Бориса Львовича. Я поспешил выйти через другую дверь в салоне, а в коридоре меня нагнал Заболотный.
— Мура, правда? — сказал он. — Болтают, болтают, несут всякую околесину, надоело слушать. Пошли на нижнюю палубу.
— Где Павел? — спросил я. — И Даша должна была быть.
— Вот и поищем.
В нижней кают-кампании находились бар со стойкой и овальный подиум в глубине, где обычно выступали артисты. Сейчас тут готовились принять цыган, они уже настраивали гитары, мелькали цветистыми рубахами и юбками. Но пока из динамиков звучала иная музыка, современно-попсовая. Тут также собралось десятка два гостей. Одни сидели на вращающихся табуретах, другие
Я узнал «мэрского деятеля», над чьим портретом работала моя сестра, писателя с меркуловской вечеринки, известного кинорежиссера и еще одного журналиста, часто мелькавшего по телевизору. Остальные лица явно принадлежали к коммерческим структурам, если не сказать иначе — к криминальным. Не знаю почему, но особый отпечаток проглядывался. Что ни говори, а знак доллара на челе проступает. Была тут среди других красоток и Светка, выбравшая себе наконец какое-то прозрачное платье и ворковавшая с краснощеким стриженым крепышом. А вот Павла и Даши не было. Я хотел повернуться и уйти, но Заболотный увлек меня к этому самому крепышу. Они были знакомы. Светка вначале вытаращила на меня глаза, но затем даже заулыбалась от дури.
— Дашу не видела? — спросил я.
— А ее звали?
Я и сам не мог ответить на этот вопрос: звали ее или нет, и почему вообще она мне назначила встречу на теплоходе? Возможно, тут как-то не обошлось без Павла. Но мне уже казалось, что я что-то перепутал и сам нахожусь здесь непонятно с какого боку, случайно. Я чувствовал себя лишним, заброшенным на корабль чужой злой волею, и всё вокруг — лишь фантасмагорический сон. Сидеть бы сейчас дома и слушать неторопливую речь умного доктора Юрия Петровича Фицгерберта. Больше бы было пользы. А я тут, держу в руке какой-то бокал с оранжевой жидкостью и глупо краснею. Но я понимал, что люди, собравшиеся на корабле «Святитель Николай», представляют собой частичку России, ее капельку, в которую через микроскоп можно разглядеть все, или почти все духовные устремления. Куда отправится этот корабль со своими пассажирами?
— Видишь вон того седого таракана с усами? — спросил между тем крепыш Заболотного.
— Ну и кто он? Посланник Папы Римского?
— Полковник КГБ в отставке. Плакался мне тут, что работы нет. Так я его к себе сходу секретарем взял. И личным шофером. Он и рад до усрачки. Вот так, завербовал в одну минуту. Как Мюллер. Когда-то они над нами измывались, теперь наша воля.
Крепыш засмеялся, а Заболотный задумчиво произнес:
— А ведь гебистов в отставке не бывает. Не боишься, что что-то переменится, тогда уж он тебя за хвост ущучит?
— Прежнее не вернется, — сказал крепыш. — Спецслужбы теперь в связке с нами работают. Им тоже кушать хочется. И нового передела не будет. Пирог на части разрезан, кому какой кусок достался, тот за него и держится. Попробуй отними? Зубы скрошатся. Нет, славное время. Всё уже устаканилось. Это прежде с разборками друг за другом бегали, а сейчас — ша! баста! Хватит, настрелялись.
— Теперь голова ни о чем не болит? — не вытерпел я. Но крепыш не удостоил меня внимания, продолжил:
— В Кремле ведут правильную политику — сами живут и другим дают. Только не зарывайся. Не зарься на чужой каравай. И не лезь выше, чем положено. У меня с компаньоном фирма солидная, мы со всеми ладим. Отстегиваем, конечно, кому надо, как же без этого? Я тебе, Мишаня, так скажу: мы все — семья, что левые, что правые, что бывшие, что будущие, главное дело — в капитале, и главное — из семьи этой не выпасть, из Дома.
— Вы — семья, а остальные — дворня, что ли? — вновь не удержался я. Но и на сей раз крепыш меня не заметил. Может, у него со слухом было плохо? Да и со зрением тоже.
— Капитал, Коля, остановки не знает, — заметил Заболотный. — Он, как сахарная вата во все щели лезет. Экспансией это называется. Хочется всё большего и большего. Так что жди, Коля, еще нового передела, жди. Будут друг друга давить до тех пор, пока не останется в России лишь две или три большие конторы. А то и одна вовсе.