Царские забавы
Шрифт:
Сел Сидор на доску, а слуги, взявшись за ухват, задвинули хозяина в прожорливое нутро печи.
— Крышкой не забудьте, дурни, прикрыть, — выкрикнул из глубины печи Мелентьев. Голос приглушенный, словно из склепа отозвался. — Иначе весь жар улетучится.
Доска оказалась шершавой, и Сидор почувствовал с десяток мелких уколов в плечи и спину. Сыскалась Василисе работа на вечер — будет иглой выковыривать занозы.
Если иной печник мерил тепло на палец, ткнув им в раскаленные камни, другой выставлял лицо, то Сидор считал, что лучшего прибора,
Жар был велик, от каждого камня дышало таким зноем, как будто они были выложены полгода назад, успели отстояться и научились собирать тепло. Знатная получилась духовка, будет теперь где печь на праздники калачи.
— Эй, челядь! Хозяина выпусти! — проорал Сидор, однако его голос не сумел пробить каменной глуши, растворился в толстых стенах.
Жар припекал все более. Мелентьев подумал о том, что нечто подобное чувствует грешник, сидя на сковороде в аду. Вот сейчас откинется крышка, и в непроглядное нутро заглянет рожа беса.
Крышка действительно отомкнулась, но вместо «нечистого» Сидор узрел государя всея Руси Ивана Васильевича.
— Далековато ты от меня спрятался, — довольно хмыкнул самодержец.
— Государь… Иван Васильевич… дак я… — стукнулся о потолок Сидор, обжигая лоб о раскаленную кладку. — Так кабы знать, пирогов бы хозяюшка напекла, романею бы прикупили!
— Ничего, стременной, ты же знаешь, что я без своего харча со двора не выезжаю. Ну-ка, стрельцы, подсобите хозяину, пускай государя своего по чести встретит.
Отроки, дружно взявшись за ухват, выудили из печи Сидора Мелентьева. Голый и черный он предстал перед государем едва ли не в образе сатаны, вышедшего из преисподней побродить по белу свету.
Грохнулся в ноги царю Сидор и попросил милости:
— Дозволь, Иван Васильевич, порты надеть, а то голозадому как-то совестно государя и царя привечать.
— Ни к чему это, Сидор, — улыбнулся Иван, — ты и без одежды пригож.
Поперхнулся от такого ответа Сидор Мелентьев, но спорить не посмел. А государь, осматривая со всех сторон перепуганного холопа, радостно продолжал:
— Видать, ты во всем мужик справный: и печь умеешь как надо выложить, и богатство доброе между ног носишь. А я-то все думаю, почему это Василиса в моем дворце не показывается? Теперь понимаю: коли подле нее такой жеребец ночует, разве глянет она на государя московского! — Опришники гоготали над каждым сказанным словом, ожидая, что Иван Васильевич, гораздый на развлечения, и в этот раз придумает какую-нибудь забаву. — Понимаю, холоп, видать, государя своего дивным видом хочешь удивить. А так чего тебе
И снова горницу потряс хохот дюжины луженых глоток.
— Видеть государя для меня честь великая, — нашелся Мелентьев Сидор, тщетно пытаясь преодолеть неловкость. — А в печь я потому полез, что лихорадка меня мучает, государь. Печное тепло ото всех болезней лечит, любую лихоманку способно вывести. Только два раза в духовке полежать, и простуда облачком улетучится.
— Ишь ты! Ты так и меня подговоришь в раскаленной печи хворь выводить, — серьезно отвечал Иван.
Отроки хохотали так, что потушили свечи в красном углу. Потешники догадывались, что главная шутка впереди, а потому, припася терпение, внимательно следили за самодержцем.
— Непременно попробуй, батюшка, — попытался прикрыть срам двумя ладонями Мелентьев Сидор.
Но орган отчего-то стал непокорным и в своем бунте напоминал лошадь, объевшуюся хмеля.
— Экое хозяйство завидное, — потешался государь, — и руками не прикрыть!
— Извини, батюшка-государь, — неловко пожал плечами стременной.
— Да уж ладно! Что же ты, Сидор, ко мне во дворец Василису не прислал? Я все глаза просмотрел, а ее все нет. А может, слово великого московского князя для тебя не указ? — металлической стрункой зазвучал голос самодержца.
— Хворая она очень, Иван Васильевич, — печально отвечал Сидор.
— Что же с ней такое могло приключиться? Уж не лихоманка ли? Чего же ты тогда свою супружницу в печь не забрал? — посочувствовал государь всея Руси.
Поперхнулся Сидор, но поклонялся в три погибели, подставляя под государев взор волосатые плечи.
— Не поднимается она, Иван Васильевич, едва жива! Не ведаю даже, как в ее хлипком теле душа теплится.
— Вот оно что, — пригорюнился самодержец. — Как же тебе пособить, стременной?
Сидор печально выдохнул:
— И сам не ведаю, государь, разве чужому горю возможно помочь?
Призадумался государь, а потом отвечал:
— А мы поможем тебе, Сидор, еще как поможем! Вот что, стрельцы, есть у меня от тяжкой недужности одно верное средство. Если Василиса лежит в постели и подниматься не желает, тогда вылечите ее ударами плетей и гоните сюда немедленно. Если же она занята рукоделием в светлице, тогда возьмите ее под белые рученьки и приведите к своему государю.
Через минуту опришники привели под руки Василису Мелентьеву. Она была нарядная, будто предвидела приход государя, а смущение застыло на ее щеках румянцем.
— Здравствуй, батюшка-государь, — большим поклоном ударила челом хозяюшка.
— Здравствуй, краса-девица, дай я тебя расцелую, — шагнул навстречу Василисе государь и, чмокнув ее в щеку, возрадовался. — А мне твой муженек сказывал, что ты хворая.
— Занедужилось малость, государь, да уже прошло.
— Ох, а какое у тебя личико сладенькое! Да оно для меня вместо меда. Эх, Сидор, повезло тебе с женушкой, сладка. Так чем же ты приболела, Василиса? — ласково поинтересовался Иван Васильевич.