Царский блицкриг. Боже, «попаданца» храни!
Шрифт:
— Пли!
Повинуясь команде, молоденький мичман с «вкусной» фамилией Колбасьев с усилием дернул рычаг. Раздался сильный хлопок воспламенившегося пороха, и торпеда медленно вылетела из аппарата, погрузившись в голубую воду, блестящую от жарких лучей дневного солнца. И, выпуская сонм пузырьков, устремилась к трехпалубному кораблю, что лениво проплывал всего в какой-то сотне саженей.
Хорошкин посмотрел вправо — там тоже состоялся пуск, и торпеда, оставляя отчетливый след на воде, устремилась ко второму турецкому линкору. И счастливо вздохнул —
— Спасаться по способности!
Хорошкин отдал свою последнюю команду — они сделали свое дело, и теперь есть только пара минут, чтобы удрать с позиции, пока на нее не обрушился град ядер и пуль. Скомандовал и забыл, напряженно глядя за хищными, невиданными доселе «рыбинами».
На османских кораблях хлопкам и пуску с берега пока не придали значения, лишь несколько матросов возбужденно замахали руками. И только…
Чудовищный взрыв взметнул гигантский столб воды ровно посередине корабля, подбросив многотонную махину и на секунду скрыв ее из виду. А когда опал, то Семен крякнул от искреннего удивления. Нет, он хорошо знал, что семь пудов взрывчатки весьма разрушительны по своему действию, но чтоб разорвать корабль?!
Рядом раздался еще один взрыв, и тут же грянул второй, намного более мощный. Турецкий корабль, заполучив торпеду в борт из аппарата мичмана Власьева, взлетел на воздух от рванувшей крюйт-камеры.
Зачарованный взрывом, Семен смотрел на черно-алый клубок дыма, из которого летели во все стороны обломки, люди и пушки. И еще старый моряк заметил ядро, летящее прямо в него. Он его видел, хотя мозг прямо вопил, что такого быть не может. Видно, какая-то заряженная пушка непроизвольно выстрелила и послала в него убийственный гостинец.
Хорошкин все понимал, отстраненно следя за приближающимся ядром, но тело словно закаменело, и не было сил спрятаться за скалу. Он только молча ждал и смотрел…
Страшный удар снес офицера, отбросив его на несколько саженей, изломав тело. Глаза медленно стекленели, губы пытались что-то сказать сквозь пузырящуюся на них кровь. Жизнь стремительно уходила из тела любимого командира; матрос, сжав от боли зубы, склонился над ним, желая расслышать последние слова.
— Беги, сынок… Меня… как Миниха…
Константинополь
— Что творит! Ей-богу! Нет, что он творит!
Петр не смог сдержать переполняющую его ликующую радость. Сбылась мечта идиота — перед ним раскинулся огромный город, а на холме возвышался узнаваемый на фотографиях и картинках еще с той жизни величественный собор с круглым куполом — Святая София. Правда, впечатление от христианской святыни портили четыре вытянутых минарета, словно поставленные торчком карандаши рядом с небольшим кавуном.
Но не Ак София
В бухте Золотой Рог сейчас началось самое настоящее светопреставление, апокалипсис для турецкого флота. Скованные штилем турецкие корабли горели погребальными кострами, а мимо них проплывали небольшие и пузатые русские броненосцы, время от времени окутываясь белым пороховым дымом. Именно эти клубы, вкупе с висящими на мачтах белыми парусами, напомнили ему подзабытые с детства впечатления, когда они с отцом приехали на родину, в казачий хутор, стоящий на пологом берегу узкой синей ленты Тихого Дона-батюшки.
Толстая и наглая хавронья, подрыв рылом обмазанный глиной плетень, ворвалась в курятник. Может, от безделья, или просто пожрать свинья пожелала, но случайно вкусила куриной крови и обезумела.
Страшным болидом чушка носилась по курятнику, давя и пожирая пернатых. Белые и пестрые перья и пух летели во все стороны, сопровождаемые отчаянным и хриплым кудахтаньем. Словно обреченный горнист, подавший последний сигнал, захлебнулся своим «кукареку» красавец-петух, вдавленный в землю копытцами озверевшей от крови свиньи.
Безжалостную бойню остановил отец, выбежавший из дома с клинком в руках. Нарушительница тишины и непреложных правил «социалистического общежития» понесла заслуженную кару.
Юный Петя с ужасом и восторгом смотрел, что может сотворить казачья шашка. Правда, батя потом ее снова спрятал и взял с сына клятву, что тот никогда и никому не скажет, что в доме спрятан еще дедовский клинок.
Времена такие были, что срок «за хранение» получить было легче легкого. Даже носить алые лампасы и называть себя прилюдно казаком могло выйти боком — что же говорить про шашку, что холодным оружием являлась.
Боялась, видимо, родная власть, что могут станичники за старое взяться, с гражданской войны этот страх у нее остался. И ведь права была — в подзабытом девяносто первом году Петр испытал щемящее чувство гордости, когда снова увидел на улицах лампасы…
— Нет, что творит!
Петр невольно отвлекся от воспоминаний — «кабаны» молодого Грейга сейчас наводили в Золотом Роге то же самое, что хавронья в курятнике. И картина была похожа — белое и пестрое кругом, от порохового дыма, парусов и многочисленных пожаров.
Император оглянулся назад — русский флот, как обожравшийся дармовыми кроликами удав, медленно выбирался из Босфора, толкаемый течением. Паруса чуть колыхались, беспомощно обвиснув — штиль неожиданно спутал планы, но не опрокинул их. Возле линейных кораблей суетились многочисленные пароходы, выпуская из труб черные струи дыма.
Петр облегченно вздохнул — пока все шло, как было задумано, а пользу от пароходов все их затаенные недоброжелатели на русском флоте получили весьма наглядную. Без них вряд ли он и адмиралы рискнули бы провести столь рискованную операцию.