Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

Не напрасно филёры остались ночевать в распутинской квартире: утром в дом ворвались два небритых мужика в бобровых шапках, в шубах, отороченных тем же самым дорогим бобровым мехом — и волос такой же, и ость с подпушком, и оттенок меха — всё сходится, будто шкуру содрали с одного и того же зверя, хотя на каждого мужика ушло не меньше десяти бобров, — с заряженными ружьями в руках. Заревели дружно, в одну глотку, так, что в окне задзенькали стёкла:

— Где тут наши лахудры? Вот с-суки, куда повадились бегать!

Секридов

стремительно поднялся со своего диванчика, выдернул из-за пазухи крупный тяжёлый браунинг.

— Кто такие?

— А ну убери свою пукалку! — выступил вперёд один из прибывших, постарше возрастом, солиднее, дохнул пьяно и выставил перед собой ствол ружья. — Я этих пукалок фронту поставил знаешь сколько? И не только пукалками занимаюсь, но и оружием посерьёзнее!

Секридов понял, что перед ним находится один из заводчиков, работающих по военному ведомству, — с такими людьми надо быть поаккуратнее, они всесильны, — отступил чуть назад. Пробормотал смятенно:

— Да как сказать...

— Где моя лярва? — взревел старший, сдёрнул с головы шапку, обнажив голову с крупной блестящей лысиной.

— Нет здесь никого!

— А хозяин? Кто с хозяином спит?

— Григорий Ефимович? Он дома, но спит один!

— Врёшь!

— Вот те крест! — перекрестился Секридов, скосил глаза в сторону: а где же его молчаливый напарник? Было бы хорошо, если бы он сообразил и вывел заночевавших здесь дамочек через чёрный ход из дома, тогда все рогоносцы останутся ни с чем.

Терентьева в прихожей не было — он всё понял в первую же секунду и исчез стремительно и неприметно, едва в прихожей появились бобровые шапки.

«Молодец мужик! — похвалил про себя Терентьева Секридов — Червонец премии честно заработал — толково повёл себя...»

— Зачем так грубо, господин хороший? — Секридов с досадою поморщился, сунул браунинг за пояс. Сунул так, чтобы было удобно хвататься за рукоять, если разъярённые гости вздумают стрелять. Секридов во всех случаях опережал их. — Не было здесь никого, господа хорошие! — обиженно проговорил Секридов. — Из женского пола — лишь одна прислуга. Да сегодня вечером, насколько я знаю, поездом из Тюмени должна прибыть супружница Григория Ефимовича. Прасковьей Фёдоровной её величают.

— Гришка точно один ночевал?

— Вот те крест! — Секридов вновь перекрестился.

— Надо проверить, — выступил вперёд второй из гостей, тот, что помоложе, также снял с головы бобровую шапку. — Это дело такое...

— Да, баба — это животное сложное, которому и доверять надо, и верить нельзя... Как тут быть — ни один человек в мире не подскажет. А ну, веди нас в апартаменты, дятел! — угрожающе произнёс старший, шапкой стёр пот с лысины.

Секридов прикинул: успел Терентьев увести беспутных бабёшек или замешкался. По времени выходило: должен был успеть.

— Хоть

и не положено это, но, понимая щекотливость происходящего, покажу вам апартаменты Григория Ефимовича. — Секридов попятился назад, видя, как наливаются свинцовой злостью глаза гостей: если в них не стравить давление, они и сами взорвутся, и квартиру всю разнесут. — Пожалуйте! Разденьтесь только, в квартире жарко. Да и в шубах неудобно...

Секридов ловко, будто всю жизнь занимался этим, принял от сердитых господ шубы и шапки, определил на вешалку. Поинтересовался невинно:

— Может, чайком побаловаться желаете?

— А ну кончай пыль из подушек выбивать! — вскипел поставщик оружия. — Если найдём здесь кого-нибудь из своих лярв — дырка в черепе обеспечена и тебе и Гришке.

— Договорились! — соглашаясь с таким условием, скромно потупил глаза опытный филёр.

Женщин в квартире не оказалось. Ни одной. Молчун Терентьев был расторопным человеком, успел их прямо в ночных рубашках спустить по лестнице чёрного хода вниз. Хорошо, что пальто их и шубы висели не в прихожей, а на другой вешалке, если бы рогоносцы увидели их в прихожей — без стрельбы не обошлось бы. Гости заглянули даже в спальню «старца».

Распутин лежал ни жив ни мёртв. Надвинув на голову подушку, он тихо всхрапывал, делая вид, что погружен в глубокий сон.

Когда гости ушли, Распутин появился в прихожей, бледный, с отёчными потемневшими глазами и мокрой, нехорошо подрагивающей бородой, спросил шёпотом:

— Ушли?

— Так точно! — коротко отозвался Секридов.

— Хорошо, что я вас, филёров, в дом догадался пустить, — сипло пробормотал Распутин, — это мне Бог повелел...

О Белецком он уже забыл. Секридов деликатно похмыкал в кулак. Распутин перекрестился в угол:

— Вот страхи-то Господни, а! Молиться сегодня буду, грехи свои замаливать... Никуда не пойду!

Хватило его ненадолго. Испуг прошёл, и Распутин поехал в любимую «Виллу Роде» пить водку из кофейника и мадеру из двухлитрового чайника, прямо из носика — очень ему понравилось пить мадеру из носика...

— Не надо чикаться со стаканом, — говорил он, — продукт, нигде не задерживаясь, оказывается прямо в организьме. — То, как он произносил слово «организм», вызывало у всех улыбку.

Инженер Гейн, а по некоторым документам — Гейне, что давало инженеру возможность говорить о своём родстве с гениальным поэтом, Распутину не понравился: слишком вертляв, мокрогуб, быстроглаз, длинный нос имеет цвет свёклы — это единственное, что приглянулось в инженере «старцу», поскольку Распутин и сам был носат. Он хотел выругаться, но, глянув на нос Гейна, ругаться не стал, лишь вытянул ноги в мягких, на рубиновой байковой подкладке, лаковых галошах, пошевелил в них пальцами ног.