Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Это они!
Собравшиеся замерли — не дай Бог сейчас кашлянуть, вздохнуть излишне громко, скрипнуть паркетиной — Распутина может насторожить буквально всё. Сухотин, одолев собственное онемение, встрепенулся и, прижав палец к губам, переместился к граммофону, поставил пластинку на диск.
Заиграл бравурный, лихо исполненный американский марш. Долгие годы потом он будет вызывать у участников покушения тошноту — никто из них никогда уже не сумеет его слушать спокойно.
Через минуту совсем рядом послышался глухой, сдобренный кашлем
— Куда дальше идти, милый?
Собравшиеся в гостиной люди дружно, все как один, вытянули головы от внезапного внутреннего холода: а что, если вместо подвала Распутин направится сюда и увидит в помещении великого князя с Пуришкевичем? Великий князь замер в выразительной, будто у породистой охотничьей собаки, стойке, побледнел. Вытащил из кармана платок, стёр пот со лба.
Было слышно, как Феликс Юсупов заторопился:
— Вниз, вниз, пожалуйста...
— Кажется, всё в порядке, — беззвучно прошептал великий князь, засунул платок в карман.
Стали ждать. Время потянулось ещё медленнее, ещё мучительнее, чем раньше. Было слышно, как внизу разговаривают Феликс Юсупов со «старцем», голоса их — глухие, монотонные, без выражения — с трудом проникают сквозь оболочку стен. Вот раздался смех и стих, потом послышался короткий вскрик. Пуришкевич приподнял брови и вопросительно посмотрел на великого князя: «Всё?»
Тот отрицательно покачал головой:
— Нет.
Снизу снова донеслось далёкое глухое гурканье, будто два глухаря засели в сугробе и, перебивая друг дружку, не слыша, что говорит сосед, делились последними новостями. Пуришкевич вздохнул и огорчённо покачал головой.
Через двадцать минут Феликс Юсупов, бледный, с впалыми потными щеками, поднялся наверх, схватился обеими руками за виски, ожесточённо помассировал их. Дыхание у него было тяжёлым, словно после бега.
— Вы представить себе не можете, — проговорил он срывающимся шёпотом, — эта скотина ничего не ест и не пьёт, требует... графиню. — Юсупов, словно посеченный внутренней слабостью, сморщился болезненно, снова помассировал виски — Распутин умел, не прикасаясь, оказывать физическое воздействие. Юсупов был измочален, будто побывал на борцовском ковре, — Того гляди поднимется и уйдёт. Что делать, господа?
— Возвращаться назад, Феликс, — шёпотом произнёс великий князь, — и ни на секунду не оставляйте его одного. Интригуйте, угощайте, развлекайте, говорите, что графиня через несколько минут появится и лучше всего её встретить в весёлом настроении, а для поднятия духа надо выпить по бокалу вина и закусить пирожными... Главное, чтобы он выпил вина, а там всё уже пойдёт так, как надо.
— По-моему, он что-то чувствует. — Юсупов глубоко вздохнул, помял ещё раз вирки пальцами, повернулся и снова пошёл к Распутину.
Минут через пять внизу послышалось звяканье бокалов. Гулко хлопнула пробка.
— Наконец-то, — с облегчением проговорил великий князь.
Хлопнула ещё одна пробка. В глазах великого князя заиграло что-то
— Пьют, — едва слышно произнёс великий князь, приблизившись к Пуришкевичу. Говорил он так тихо, что Пуришкевич едва расслышал его слова. — Ну, теперь уже ждать недолго. Цианистый калий сейчас собьёт его с ног, — Дмитрий Павлович оглянулся на часы, стоящие в простенке, — времени было уже очень много. За окном стояла глубокая ночь, — Осталось всего чуть-чуть... Сейчас снизу придёт Феликс... Готовьтесь, Владимир Митрофанович, наступает наш черёд.
— Я давно готов, Дмитрий Павлович. — Пуришкевич привычно хлопнул себя по карману, где находился «соваж». Револьвера в кармане не было. Лицо у Пуришкевича невольно вытянулось: что за наваждение? Он пошарил глазами по полу, словно «соваж» мог валяться там, стиснул зубы, втянул сквозь них в себя воздух, вспомнил, что в томительные минуты ожидания, когда они мучились, потели, прислушивались к каждому скрипу, приносящемуся с улицы, он доставал «соваж» из кармана и целился в люстру. Оставил револьвер, кажется, на столе... Да-да, это произошло в тот момент, когда он в состоянии тихого психоза прицелился в люстру, а великий князь осадил его.
Кровь отлила у Пуришкевича от висков.
Но прогноз великого князя не оправдался: внизу вновь звякнули бокалы, послышался приглушённый смех, потом говор. Собеседники внизу продолжали мирно общаться. Великий князь вновь нетерпеливо глянул на часы — прошло уже минут семь, как они выпили, а Распутин ещё жив. Цианистый калий — сильный яд, убивает в несколько секунд корову, лошадь, слона — а тут хоть бы хны. Да чтобы быть мёртвым, необязательно пить яд бокалами — достаточно только вдохнуть пары цианистого калия — обычно хватает одного вдоха.
— Потрясающе! — прошептал Лазоверт.
Прошло пятнадцать минут. Напряжение возрастало, нервы были натянуты, в ушах появился звон — в голове у всех звенело, словно бы собравшиеся были связаны одной кровеносной системой, в ушах будто бы поселились противные тропические сверчки, способные своими пронзительными голосами пробуравить любой, даже самый крепкий мозг.
— Ничего не понимаю, — Пуришкевич потряс головой, пробуя вытряхнуть из ушей отвратительных звенящих насекомых. — Его даже цианистый калий не взял. Вот нечистая сила!
Дмитрий Павлович, обычно румяный, сейчас был бледен, в глазах растеклось растерянное выражение. Он вытянул голову, прислушался к тишине, наступившей в подвале.
— Погодите, Владимир Митрофанович... Тихо, пожалуйста! Внизу, кажется, что-то неладное.
Пуришкевич замолчал, вытянул голову, обрадованно улыбнулся.
— Всё ладно, Дмитрий Павлович, всё очень даже ладно. Распутина нет! Поздравляю!
В наступившей очень напряжённой звонкой тишине послышался протяжный страшный стон. Пуришкевич и великий князь переглянулись.