Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

— Заголовок для книги хороший — «Пчелиные секреты».

— А если медвежьи?

— Про птицу тоже, наверное, надо, Григорий Ефимович? Про птиц забыли.

— Птицы — это земля в земле, небо в небе, государство в государстве, это... — Распутин помял пальцами воздух, — птицы созданы Богом для радости. Даже вороны и коршуны и прочая тварь, которая ест падаль.

— Даже вороны и коршуны, — эхом повторила Лапшинская.

— Знаешь, почему двери в сибирских домах открываются вовнутрь, а не наружу?

— Нет, — Лапшинская качнула головой.

— Если

снег высокий, завалит дом по самый конёк, то спасёт только дверь, которая открывается внутрь, а если наружу, то снег так придавит, что из дома до весны не выйдешь. Только через печку, через дымоход да трубу если... Но толстый дядя может не вылезти. Бывает, что даже крыши по досочкам разбирают. — Распутин закрыл глаза и неожиданно пожаловался: — Почему мне семечек не дают? Очень хочу семечек!

— Нельзя, Григорий Ефимович. Ранение-то в живот. Брюшная полость, кишечный тракт...

— Тракт, тракт, — проворчал Распутин недовольно, шмыгнул носом, — а ещё двери вовнутрь делают из-за медведя. Медведь, когда приходит к жилью, ни за что дверь не толкнёт от себя, будет всё время к себе тянуть, пока ручку не оторвёт. А если дверь открывается наружу, хозяину ни за что от мишки не спастись — медведь дверь откроет и обязательно его убьёт. Умный зверь, — Распутин покрутил головой, тихо, как-то дребезжаще рассмеялся, — а вот чтобы дверь толкнуть от себя — разума не хватает. He-а. — Он вздохнул. — Много всяких секретов в Сибири, всё познать — жизни не хватит. Встать бы на ноги, — проговорил он жалобно, по-щенячьи, будто ребёнок, и Лапшинской сделалось жаль его.

Ночью Распутину снова стало плохо, он стонал, метался с открытыми глазами, в которых плавали слёзы, никого не узнавал — ни Лапшинскую, ни жену свою, ни грозного гулкоголосого Гагенторна, что-то бормотал — слова были бессвязными, горячими, прерывистыми.

— Плохо это! Очень плохо, — угрюмо говорил Гагенторн.

И опять корреспонденты, дежурившие в больнице, помчались на телеграф — отбивать очередной текст о распутинской кончине.

Утром у больницы собралась толпа — странно тихая, настороженная, с двумя священниками: слова Гагенторна распространились по Тюмени, иначе бы такой толпе не собраться. Гагенторн вышел к толпе, оглядел всех и произнёс:

— Пышный куст, однако, распустился...

— Ты нам мозги не пудри, — прокричал кто-то из толпы, — скажи лучше, Распутин что, умер?

— Жив, — усмехнувшись, ответил Гагенторн.

Когда Распутин почувствовал себя лучше, то вновь пригласил к себе корреспондентов, спросил привычно:

— Ну что, здорово испугались?

Корреспондент «Голоса Москвы», некто Е. Б-ков, неожиданно заявил Распутину:

— Вам бы, Григорий Ефимович, в монастырь! — И по-распутински покрутил пальцами в воздухе.

Распутин заинтересованно поглядел на манипуляции корреспондента, сдвинул рот набок. Корреспондент подумал, что Распутин обиделся — слишком недовольным и злым сделалось у него лицо, но Распутин не обиделся, повторяя корреспондента, а точнее повторяя самого себя, сделал пальцами «мельницу».

— Рано ещё, рано... Обождать следует. На мне много обязанностей!

Он

думал ещё жить в привычном, немонастырском мире, не хотел вспоминать о дурных ночах беспамятства, о гное, сочащемся из живота, об операциях и докторах, которых не любил, он рассчитывал одолеть по меньшей мере столько же лет, сколько оставил позади. Корреспондент прочитал всё это в его глазах.

— Что с Илиодором? — спросил Распутин, он умел делать отвлекающие манёвры и задавать неожиданные вопросы.

— Говорят, за границей. Удрал.

— Я так и знал, — торжествующе произнёс Распутин. — Птичку видно по полёту. Удрал, значит? Йй-эх!

— Удрал, — подтвердил корреспондент.

— Козлы-полицейские упустили! Ну, господин Маклаков! — Распутин сжал кулак. Поглядел на корреспондентов. — Ладно, идите, больше ничего не будет.

— Я порасспрашивать кое-что хотел. — Корреспондент «Голоса Москвы» не желал уходить.

— Завтра! — отрезал Распутин.

Но когда насупившийся корреспондент — тощий, будто никогда не ел, чернявый, как ворон, — находился уже у двери, Распутин окликнул его:

— Постой!

Корреспондент вернулся, с выжидающим лицом сел на табуретку и достал блокнот — ему показалось, что Распутин сейчас расскажет что-нибудь интересное, корреспондент сочинит нечто такое, от чего читатели разорят все лавки в поисках «Голоса Москвы», но Распутин пожевал губами и произнёс:

— Я тебе на память фотокарточку надпишу.

Пока Распутин карандашом, коряво рисуя каждую букву, надписывал фотоснимок, корреспондент думал: «И как этот мужик мог околдовать, облапошить Россию? Ни кожи, ни рожи, ни ума, ни рук! Ну что есть все мы, раз позволяем, чтобы Распутины вершили наши судьбы? Ведь Распутин может командовать только скотом, не людьми! За что нас наказал Господь?»

— На! — сказал ему Распутин. Протянул фотокарточку. — На меня зла не имей. Я не такой плохой!

Журналист взял фотоснимок, отпечатанный на картоне, где Распутин походил на купца средней руки, сшибившего на продаже подпорченного товара лишнюю сотню. На обороте было написано: «На память. Григорий Новых (Распутин)». Не очень-то жирно. Увидев, что Распутин внимательно смотрит, журналист неожиданно поклонился — словно бы некие незнакомые силы заставили его сделать это, ощутил, что от пола очень остро пахнет лекарством — недавно пролили пузырёк какого-то снадобья, — и задом двинулся к двери. Распутин усмехнулся, глядя ему вслед:

«Что за наваждение, что за напасть, — думал журналист, сидя на скамейке в неком онемении — нельзя сказать, чтобы настроение его было подавленно, нет, не было, но и возвышенным, добрым тоже не было, — никак не понять, кто такой Распутин — злой дух или, напротив, защитник бедных, могущественный дядя из сказки? Кто он? Одни считают зазорным водить с ним знакомство, другие только к этому и стремятся, почитают за честь припасть к его руке. Царица в нём души не чает, считает наставником, посланником Бога, учителем, царь, подмятый волевой царицей, не перечит: раз Распутин — бог, то, значит, он действительно бог. Бедная Россия!»