Царское дело

Блохин Николай Владимирович

Ну вот, меня в кутузку, он через минуту оклемался, а мне, памятуя угрозу мою, убийство пришили через 19-ю, через намерение.

Грозил – значит, хотел убить. А жив не жив убитый, это уже сущая безделица. Да оно и так: за каждое ведь праздное слово дадим ответ. Так сказано. И всех касается. Ну вот, пять лет и давал я ответ, по году за каждое мое слово из фразы моей запальчивой.

Поначалу, вообще-то, цепляли мне 58-ю. Все из-за причины моего рукоприкладства, пятилетка безбожия в самую силу входила. Тоже, помню, двое вот так же насупротив сидели и вот так же... да нет, не так, куда там “так”, через каждую фразу били то в лоб, то в сердце, то в печенки, ну и рык, яко у львов... Вы, ребята, как вспомню их, родными кажетесь. “А нам, –

орут, – будешь угрожать, если камнями в икону?” Вам не буду, говорю, вы не попадете. “А попадем, – говорят, – подпишешь список наветный на 300 человек, что они-де всякие пакости власти подстраивали?” Ну из меня и вырвалось – “подпишу!” А не попадете, говорю, не тронете этих 300 человек? Ну, думаю, сейчас точно пристрелят, а сам молитву Иисусову творю... Так согласились! “Но ты, – говорят, – все равно сидеть будешь!” Да ладно, думаю, мне и вправду все одно сидеть за то, или за это, так хоть тех не тронут. Э, ребята, надо видеть было то действо! Какое там кино, никаким кином не показать, что в самом деле бывает. А они, двое допрошателей моих, ну прямо в раж вошли и даже бить перестали. Ребята, говорю, только ваше камнеметанье будете при мне совершать. “Что, не веришь нам?” – “Не верю, конечно”.

Ну, в общем, забрали они меня из тюрьмы под расписку, якобы на энтот, на... ну, как же его...

– На следственный эксперимент?

– О! На его. Хотя какой в моем деле мог быть этот... ну да... Еще раз моего живого-убитого по морде съездить? Приехали мы ко храму сему, сельчане думали, что меня на свободу выпустили, а те двое два мешка камней из машины вынимают. Чего ж, говорю, так много набрали? А те: “А кто ж его знает. Этот твой живой-убитый больше израсходовал, да не попал. А мы попадем!” Ну прям совсем голову потеряли, ну будто вот ничего больше в жизни не надо, как только в икону камнем попасть. И обо мне забыли, хотя один спросил грозно: “А не убежишь?” Да куда ж мне, говорю, от судьбы своей, да от Божией Матери бежать? Кто ж вам кроме меня помешать может?

Те аж взвились: “Как это мешать?! Да мы тебя сейчас на месте!..” Да молитвой, говорю, мешать, сотрясением воздусей жалким моим языком к Ней вот, к Царице Небесной, чтоб образумила Она вас. Те только рассмеялись. “Валяй, – говорят, – сотрясай. Поглядим, кто кого”. И под смех один другому велит ручку приготовить для меня, для подписи моей, значит. И началось... А ручка не понадобилась. Тут они слово сдержали, хотя и не совсем, кое-кого из тех трехсот все-таки дернули, сидел потом с ними. Ну, то их грех, да и видать, не самый-рассамый, что они на себя взвалили. Эх, видеть надо было то камнеметание, как токо руки от напруги не отсохли. А может потом и отсохли, неведомо мне. А камень ведь страшное оружие, в умелых руках не слабее пули.

Во времена Спасителя у иудеев была казнь такая – побитие камнями. До смерти забивали, как Стефана-первомученика. Ему и молился. Ну и – Ей, Покровительнице храма сего, Смоленскому образу Ее. И святому общероссийскому и местному, Иоанну Воину. Ох, как молился, ох как сотрясал, килограмм на пять похудел, будто два вагона разгрузил, и чувствую, что моя молитва ну как бы и ни при чем, как бы и не нужна, хотя... молитва всегда нужна. Как умеешь, но молись... ну вот, чую, что Сама Она решила – не попадут. А те уже почти вплотную к вратам подошли, уж на штукатурке выбоины, что от ваших пуль вокруг Всевидящего Ока, а камни, что на крышу залетели, а таких больше половины, назад не возвращаются, за карнизики-выступчики цепляются, там и остаются. А у тех двоих уже не раж, а вообще что-то непотребное. Все село от мала до велика вокруг столпилось, глазеют, кто ахает, крестится, а у кого в зенках, так же как у тех двоих – давай, давай, ма-зи-ла... А те уже не то, что матерятся, а такое выкрикивают на ходу от бешенства, что никакому писателю не сочинить. Нельзя такого сочинить, прилетает такое непотребство откуда-то, да ясно откуда...

А я вконец успокоился и на лавочку присел, вот на эту самую, что сейчас

насупротив вас сижу. И та лавочка, на которой вы сидите, тоже как была, так и осталась. Ну а один из тех двоих, богатырь из богатырей, ни до, ни после не видал таких, кулаки, что ведра, как вдруг заорет в толпу: “А ну, давай подноси камни! Чтоб каждый по десятку принес! И сами – огонь по иконе! Всем кидать!..”

“Э, – говорю, – мы так не договаривались”, а у самого спокойствие еще успокойнее, хоть со всего света собирайте метателей, не попадете. И давно не молюсь уже, сил нет, гляжу только.

А глядеть было на что. Точно знаю теперь, что кроме меня никто такого зрелища не видал. Кидатели, те ничего видеть не могли, кидатели кидали. Представляете, стоит 200 человек в десяти шагах от иконы Владычицы, от Царицы Небесной, и каждый каждую секунду в Нее по камню. Куды там пулемету, любой пулемет закидали бы кидатели. Ну, понятно, кто как кидает: кто нарочно мимо, а кто и целится. Ну а как этот, кулаковедровый, обернется, да рыкнет на толпу, тут уж все они прицельно кидают. А половина камней так и осталась на крыше. Не убирал и не буду. Пусть ходят наши и – помнят.

– И что, так и не попали? – спросил тот, кто постарше, нервно закуривая.

– Странный вопрос, конечно нет. Раз сама Царица Небесная решила, кто ж может попасть? Потом, вот сейчас, война уже шла, под Москвой фронт был, когда исповедовал наших, у каждого спрашивал, кто тогда как кидал. Эх, грехи наши тяжкие... Каждый хоть один раз, а прицельно кидал, целился, значит. Кто просто из интересу: неужто не попаду? А кто от страху, когда этот, кулаковедровый, рыкал, приказывал.

– И правильно делали! – сказал тот, кто помоложе. – Приказ надо выполнять. А то какая-то Царица Небесная – чует он – ре-ши-ла...

– А может ты заливаешь, что не попали, столько лет прошло, поди проверь теперь.

– Не заливаю. О таких чудесах заливать – себе за шиворот кислоту заливать. А проверить проще простого. Вон целое село очевидцев-кидателей. Да и на саму икону глянь – она ж бумажненькая, хоть раз бы кто попал, не было б ее. Ты глянь на булыжники, что на крыше. Тот кукаковедровый таким булыжником танк прошибет. А образ сей с тех пор для нас чудотворный, хоть и бумажненький. Себя в обиду не дала, так знать и нас сирых по молитве нашей обиду не даст. И храм этот будет стоять как стоит пока мы молимся, это я теперь точно знаю.

– А вот если я сейчас из пистолета по твоей бумажненькой, как думаешь, промахнусь? Отклонит пулю твоя молитва? – и тот, кто помоложе, стал расстегивать кобуру.

– Остынь, я сказал, – тот, кто постарше, и потянул было руку урезонить напарника, но рука его была резко отброшена, а пистолет вынут.

– Нет, ты не промахнешься, – сказал допрашиваемый. Очень спокойно почему-то сказал, хотя рука с пистолетом явно не шутила и к спокойствию не располагала. – С тобой будет по-другому. Я тебе сейчас или руки обломаю, и пистолет отниму, или пулю от тебя приму. Но целиться в икону будешь только через меня. Пресвятая Богородица, иерей-мученик Кузя, дайте силы вынести все, что предстоит и не предать.

Серьезно воспринял ситуацию тот, кто помоложе, но жесткие пальцы того, кто постарше, уже держали руку с пистолетом:

– Остывай, остывай. Стрельба сегодня не предусмотрена, потом не отбояримся. Спокойно, клади пистолет назад, вот та-ак. Раньше не перестреляли всех их, вместе с ихними бумажненькими. Дождались приказа: храмы, противником открытые, не закрывать – локти кусай, а терпи.

– Гражданин начальник, а почему все-таки “локти кусай”? Ну, порезвились, постреляли по Всевидящему Оку, повзрывали, порасстреливали, пограбили, на штыки поподнимали, в реках-болотах потопили, в землю живьем позарывали... Ну, очухиваться пора. Меру милости Всевышнего осознать: стоко нарезвил-начудил, а жив. Кайся, и хоть как раньше начудил-нарезвил, а все одно прощен и вот оно – Царство Небесное перед тобой. Да тут каяться надо, а не локти кусать, что не всех перестрелял-перетопил. А?