Царство небесное
Шрифт:
— Но чем я так прогневал его? — спросил Ги. — Сейчас нельзя отправлять короля в Тир, это опасно, и, кроме того, со стратегической точки зрения…
— Боже, помоги мне, мой брат — дурак! — закричал Эмерик. — Почему молчит ваше сердце? Сдается мне, ни к чему, кроме собственной любви, вы не чутки, а это опасно! Почему вы утратили слух? Вы должны слышать, как в глубине Вселенной оползает малая песчинка, и все ваше естество должно тотчас изменяться, чтобы дышать в такт этому тихому движению… Слышите вы меня? Король просит Тир! Вы обязаны были дать ему Тир! Вы должны были упасть перед
— У короля всегда был очень ясный рассудок, — сказал Ги. — Он должен был понять.
— Он ничего не должен! — сказал Эмерик. — Он имеет право желать Тир и получить Тир в любое мгновение, когда только захочет.
— Но ведь он сам, когда назначал меня регентом…
— Болдуин — умирающий юноша. Болдуин — король, он ваш господин. Вы не должны были говорить ему «нет».
Ги закрыл глаза. Он никогда не думал о короле как о своем ровеснике. Как о мальчике, который уже десять лет смотрит, как делается все более уродливым и немощным его тело. Ги знал, что король умирает, но не представлял себе, насколько скоро это должно произойти. Король, как всякий отец, представлялся ему вечным и могущественным властелином, сколько бы ни твердили о его юности и смертельной болезни.
— Вы должны немедленно покинуть Иерусалим, братец мой змееныш, — сказал Эмерик. — Больше вам ничего не остается. Забирайте жену и девочку и уезжайте, убегайте как можно дальше — в Газу, в Аскалон… Болдуин призвал Раймона… — Эмерик помолчал немного, а затем вздохнул и добавил: — Впрочем, брат, не так уж много вашей вины в том, что случилось. Король все равно рано или поздно позвал бы Раймона, потому что Раймон — это его детство…
Давным-давно, очутившись в плену после той неудачной стычки с сарацинами, Эмерик де Лузиньян, почти мальчик, узнал одну очень важную вещь.
Эмерик всегда обладал замечательной особенностью: он умел слушать. В его памяти хранилось множество признаний, историй, коротких, метких замечаний. Он сопоставлял чужие слова с собственными наблюдениями — и так научился понимать людей и делать правильные выводы из их поступков.
С Эмериком был сержант, немолодой человек, который поначалу все поучал юного барона и шутил над его неопытностью. В плену, однако, этот сержант расхворался и последние свои дни ничего не ел и не говорил, а только лежал. Эмерик сидел рядом, хотя знал, что совершенно не нужен умирающему. Но Эмерик хотел видеть, как умрет этот сильный, многоопытный человек. Может быть, ему все-таки понадобится чье-то присутствие.
Неожиданно, за несколько часов до самой смерти, на лице сержанта показалась улыбка. Выглядела она страшной, жалкой, так что Эмерик поначалу не поверил и спросил, наклонившись к самому уху умирающего:
— Ты улыбаешься?
— Я заново проживаю свое детство, — ответил он.
Потом он умер.
Эмерик не стал рассказывать о нем своему брату. Ги и без того поверил коннетаблю. Повинуясь распоряжению Эмерика, слуги уже приготовили телеги с припасами, водой, подняли отряд из десяти всадников — те гремели во дворе, готовясь выступить.
— Пора! — сказал Эмерик, быстро поцеловав Ги и Сибиллу. — До Аскалона путь
Глава восьмая
СЕСТРЫ
Саладин действительно отошел перед войсками Лузиньяна лишь для того, чтобы вскоре опять появиться в Королевстве. На сей раз он осадил Крак — владение Онфруа Торонского.
Изабелла стала жить в доме жениха сразу после помолвки. Она привыкала к земле и строениям на ней, знакомилась со слугами и домочадцами, слушала их разговоры, заводила себе друзей. Ей предстояло стать здесь хозяйкой, госпожой, а для этого она должна была разбираться в самых тонких мелочах.
С будущим мужем Изабелла виделась только во время трапезы. Она выходила из своих покоев, всегда строго одетая, в девичьем уборе, сияя изысканной греческой красотой, в которую Онфруа влюблялся все больше. Эта девушка королевской крови представлялась ему истинной наградой рыцаря: чашей Грааля, сосудом чистоты, божественной любви, неземного счастья. При мысли о том, что настанет время, когда ему будет дозволено прикоснуться к ней, у него захватывало дыхание, и он бледнел, точно перед лицом смертельной опасности.
Каждый раз, когда Изабелла протягивала руку и брала бокал или отрывала от виноградной грозди ягоду, он смотрел на ее пальцы. Ему казалось невероятным само представление о том, что когда-нибудь эти пальцы притронутся к его губам, скользнут по его волосам.
— Что это вы созерцаете меня, точно святое изображение? — сказала ему однажды Изабелла, когда они прогуливались по маленькому дворику с фонтаном.
Девушка подошла к воде, встала на самый край фонтана, изогнулась и всунула лицо прямо в бьющие струи. Онфруа невольно взял ее за локоть, чтобы она не упала.
— Жарко! — фыркая, сказала Изабелла. — Вам кто-нибудь говорил, монсеньор, что вы — сушеная рыба?
— Не знаю, — растерянно ответил Онфруа, чем насмешил ее еще больше.
— Ну так я вам говорю! Моя сестра ни за что не хочет мне рассказать, что с ней делали мужчины. И коннетабль, мой верный рыцарь, тоже молчит.
— Коннетабль? — Онфруа терялся все больше и больше.
Изабелла повернула к нему мокрое лицо. По ее щекам стекали веселые полоски воды, темные глаза изумрудно искрились. Большая капля воды скатилась на губы девушки и остановилась. При виде этого Онфруа едва не потерял сознание.
— Ну да, — важно объявила Изабелла. — Коннетабль объявил себя моим верным рыцарем. Я похожа на его дочку Бургонь, должно быть, потому что он меня ужасно опекал. Советовал насчет одежды. Он, впрочем, всем советует. Женщины от него без ума. У меня никогда не было лучшей подруги, чем коннетабль Королевства!
— Боже, что вы болтаете… — пробормотал Онфруа.
Он разжал пальцы, выпуская локоть Изабеллы. Она опять наклонилась к фонтану.
— Ну вот, — добавила она, — я часто об этом думаю. А вы разве нет? Ведь у вас были разные подруги? Здесь, в Краке, говорят, будто вы девственник. Собирались стать монахом и все такое. Вы действительно собирались стать монахом, мой господин? Это было бы очень прискорбно.