Целебный яд
Шрифт:
— Silentium, фукс Петер Арендс!
Петер Арендс поднялся с виноватым видом.
— За нетоварищеское поведение штрафую фукса Петера Арендса дополнительной кружкой пива! — отрезал старшина и троекратно ударил шпагой по столу. Все встрепенулись. Дрожащими руками молодой фукс поднял кружку и с трудом, большими глотками, выпил горькую жидкость. Он почувствовал, как алкоголь разлился по всему телу и мозг его затуманился. С видимым усилием он опустился на свое место и мутным взглядом обвел окружающих.
В знак одобрения студенты застучали кружками по столу.
Петер Арендс почувствовал,
За столом громко захохотали.
Тогда незаметным кивком головы фон Шлетов подал знак Гансу Зелле. Тот с помощью одного из фуксов поднял и вынес из комнаты бесчувственного Арендса.
Осенний дождь не переставал.
Извозчик Франц терпеливо дожидался со своей пролеткой и хромой лошадью перед трактиром. Он весь продрог сидя на козлах в широком пальто и выцветшем от солнца и непогоды, когда-то черном и блестящем цилиндре.
Ганс Зелле и его коллега привычным движением бросили в пролетку бесчувственное тело своего товарища. Франц очнулся и молча дернул вожжи.
Это происшествие не произвело на сидевших в трактире абсолютно никакого впечатления. Все продолжали пить и веселиться, а кто был послабее, выходил на чистый воздух. Только двое из собутыльников проявили неслыханную выдержку: старшина и фукс-майор, — тем самым они подавали своим питомцам пример, как нужно опоражнивать кружки.
В ночной тишине раздавался неторопливый, неровный цокот копыт хромой лошади, везшей свой безмолвный груз на студенческую квартиру… Вперемежку с ним доносились звуки старой студенческой песни: „Vivat academia, vivat professores!..“
Глава IV
В Роттердаме — письмо, маленький воришка. Контора ван Снуттена. На клипере „Голландия“.
Стоя перед открытым окном гостиничной комнаты, Карл полной грудью вдыхал свежий утренний воздух. Ему казалось, что в легком дуновении ветра он чувствует дыхание моря, хотя до него было около двадцати километров.
С улицы доносился шум множества человеческих голосов, тяжелый конский топот по мостовой, выкрики уличных торговцев. И все это отражало напряженную жизнь, начинавшуюся с самых ранних часов дня.
Прошел уже целый месяц, а Хасскарл все еще не мог привыкнуть к новым условиям жизни и продолжал с интересом изучать этот крупный центр западноевропейского побережья. Однако сознание, что подходит к концу тягостное ожидание корабля, который должен был унести его к берегам Ост-Индии, ободряло его и он уже не жалел о проведенных в томительном ожидании днях. Но стоило ему задуматься о своем положении в Роттердаме, как его еще сильнее тянуло на родину — туда, в Кассель, Бонн, куда угодно, только подальше от шума и сутолоки этого чужого города, где каждый думал только о деньгах и прибылях.
Безделье начинало его тяготить. Проходили дни и недели, и ему казалось, что он сидит как немощный старец, со скрытой тревогой ожидающий, что принесет ему завтрашний день.
Его постоянно мучило чувство неуверенности. Он не был уверен в осуществлении столь щедро данного ему обещания, не был уверен в скором отбытии торгового корабля, наконец, не был уверен и в себе самом.
„Каждый человек должен носить в своем сердце хотя бы частицу силы Прометея! Орлы клевали его печень, и он испытывал жестокие муки, но… помни об истине и правде! В них залог твоей силы!.. Не забывай о них, сын мой!..“ Эти напутственные слова окрыляли тянувшегося к знаниям Карла. С ними он связывал образ самого близкого ему человека, оставшегося в родном городе. Это был образ стареющего отца со строгим выражением лица, на котором светились темные, ласковые глаза…
Легкий стук вывел его из задумчивости. В дверях показалась горничная. Она бесшумно вошла в комнату и положила на столик письмо.
— Это вам, — сказала она.
Карл поблагодарил ее кивком головы и, не успела она еще закрыть за собой дверь, как он уже держал в руках почтовый конверт. Но письмо было не от отца. Нет, нет, почерк был совсем незнакомый и… как будто женский. Да, это была женская рука. Странное дело! Он с удивлением распечатал конверт и вынул лист бумаги, исписанный мелким почерком. Вот, что он прочел:
„Дорогой Карл,
Я надеюсь, что это письмо застанет вас еще в Роттердаме. Мне будет жаль, если оно вернется нераспечатанным. Это означало бы, что вы уже покинули Европу.
Вас, может быть, удивят эти строки, но дело в следующем: Вы меня не знаете, но я вас знаю. Я вас часто видела с профессором Гольдфусом. Он-то и сообщил мне о вашем отъезде в Голландскую Индию.
Я рада за вас, что вы сможете продолжать ваши научные занятия!..
Думаю, что подготовка к предстоящему путешествию поглощает все ваше время, но я все же должна вам признаться в чем-то, чего вы не знаете и что вот уже несколько месяцев меня тяготит. Выслушайте меня!
Не так давно по непонятной для вас причине вам пришлось драться на дуэли с Францем Губертом. Вы не могли тогда знать, что дуэль произошла из-за меня: не думая о возможных последствиях, я однажды в разговоре с этим человеком позволила себе восхищаться вами, рассказала ему о вас много хорошего, что слышала от профессора Гольдфуса, и… причинила вам этим неприятность… О дуэли я узнала слишком поздно… и уже не имела возможности ни объясниться, ни предотвратить ее…
Да, я виновата! И мне хочется, хотя бы теперь, когда, как мне кажется, мы уже не увидимся, сказать вам, как я глубоко сожалею о случившемся… и попросить у вас прощения, которого я, быть может, и не заслуживаю…
От всего сердца желаю вам успеха!
В свободное от работы время вспоминайте наш красивый город и ваших друзей, оставшихся на родине.
Всего хорошего!
Незнакомая вам
Бонн, 2 мая 1837 г. Лотти Браун“
Карл медленно сложил письмо и бережно спрятал его в карман. С конвертом в руке он вернулся на прежнее место к окну и стал задумчиво смотреть на улицу.