Целестина, или Шестое чувство (илл. В. Самойлова)
Шрифт:
— Не может быть.
— Он мне сказал, что если я не съем салат, то никогда не стану пожарником.
— О господи! — сказал Жачек. — Это было бы чревато ужасными последствиями.
— Чревато, — повторил ребенок, наслаждаясь новым словом. — Чревато, черт побери.
— Сыночек!!!
— Чреватая кровяная котлета, — отчетливо произнес Бобик.
Цеся сидела как на иголках. Что подумает Данка об их семейке? Пока что ее родные показали себя не с наилучшей стороны. А ведь еще всякое могло случиться.
Вошел дедушка, уткнувшись носом в
— Дедушка, — чуть ли не простонала Целестина, — у нас гости.
Дедушка как будто очнулся.
— Ах, да, — рассеянно пробормотал он, едва поглядев в Данкину сторону. — Простите, что я читаю, но этот Барбюс мне смертельно наскучил.
— Чреватый кровяной барбюс, — сказал Бобик, нехотя засовывая в рот ложку тушеной морковки.
Цеся боялась даже взглянуть на свою ослепительную одноклассницу. А тем временем собравшиеся за столом обращались с гостьей запросто, словно она не была обладательницей одухотворенного лица и загадочного взгляда. И, о стыд, отец даже позволил себе отпустить грубоватую шуточку насчет миндалевидных Данкиных глаз: он сказал, что, по всей вероятности, у нее есть еще одна пара миндалин, притом увеличенных…
Ох, как было бы здорово, если б можно было повернуть время вспять!..
Не намного, минут на десять: звонок бы раздался, когда Цеся была в кухне, — она бы сама открыла дверь и увела Данку куда-нибудь в укромный уголок. А так…
В конце концов Цеся отважилась поднять глаза на Данку, ожидая самого плохого. Однако на русалочьем лице гостьи играла снисходительная улыбка: кажется, ей было весело. Она с аппетитом поглощала пельмени и даже как будто стала чуть менее одухотворенной. «Это под влиянием моих милых родственничков, — подумала Цеся. — Они так безнадежно прозаичны».
Наконец можно было встать из-за стола.
— Идите, девочки, — проникновенно сказала тетя Веся. — Я помою посуду. Я все понимаю, сама когда-то была молода. Идите, идите к себе.
«К себе». Легко сказать. У самой двери Цеся сообразила, в каком состоянии оставила утром комнатушку, где жили они с Юлией. Позор. К сожалению, в квартире не было другого уголка, где две полувзрослые особы женского пола могли бы углубиться в интеллектуальную беседу. В кухне все вверх дном. К дедушке в комнату нельзя: надо же ему где-то единоборствовать с Барбюсом, да и вообще такого в заводе не было, дедушкина комната — святыня. У родителей все завалено глиной и гипсом, в углах, словно пугала, торчат обрубки незаконченных скульптур для индивидуальной маминой выставки; исключение составлял уголок за книжным стеллажом, где отец устроил свой кабинет, который со свойственной ему педантичностью содержал в идеальном порядке. Однако там он сам любил вздремнуть после обеда.
Цеся вздохнула. Увы, ничего не поделаешь…
Предупредив Данку, что
О чудо! Юлия убрала комнату!
Это был верный признак того, что сестра работала. Всегда, прежде чем окунуться в стихию творчества, Юлия мыла пол, а иногда, в случае необходимости, даже окна. В комнате все сверкало, воздух был напоен запахом свежевыстиранных занавесок и дождя. Легкий диссонанс в эту симфонию чистоты вносил огромный стол сестры, заваленный изрезанной бумагой, заставленный незакрытыми бутылочками с плакатной тушью и множеством сосудов с грязной водой от кистей. Посреди забрызганного красками и клеем листа картона белел большой прямоугольник — след от произведения искусства, с которым Юлия, очевидно, умчалась на занятия в академию.
Цеся усадила Данку на диван.
— Здорово, что ты наконец зашла, — сказала она, преодолевая робость.
— Я должна была тебя поблагодарить. Такая у меня возникла внутренняя потребность, — ответила Данка. Слова ее прозвучали красиво и многозначительно.
— Не за что, — простодушно ответила Цеся и тут же засомневалась, стоило ли так отвечать.
— Павел поступил отвратительно. Никто не сделал для меня столько, сколько ты. И так бескорыстно, — продолжала Данка, полузакрыв свои подернутые туманом глаза.
— Не о чем говорить. — Цеся погрязла в банальностях.
— Я очень одинока, — сказала Данка печально и посмотрела Цесе прямо в глаза.
Целестина набрала воздуху в легкие. Одинока. О господи!
— Да? — задала она идиотский вопрос.
— Бесконечно одинока, — повторила Данка.
— А… Павел? — отважилась спросить Цеся.
— Павел не считает меня человеком. Моя внутренняя жизнь его абсолютно не интересует.
Цеся сочувственно вздохнула.
— Он только и знает, что спрашивает, почему я от всего прячусь! А как можно это объяснить? Я боюсь жизни. Ты тоже боишься жизни?
— Кто не боится.
— Мир такой чужой и неприветливый…
— Это верно, — согласилась Цеся. — Стоит выйти за порог, и у меня появляется ощущение, будто я прыгнула в ледяную воду… Ой нет, это я глупости говорю…
— Наоборот, это очень интересно, — сказала Данка без всякого интереса. — А мне ничего не хочется… из школы меня, наверно, выгонят… я ведь совсем не занимаюсь. Только целыми часами кручу пластинки. Смотрю в стенку, слушаю музыку, и мне становится спокойно.
— Хандра у тебя, что ли?
— Она у меня всегда, — простонала Данка. — Знаешь, я просто не вижу в нашей жизни смысла. Зачем учиться? Зачем мучиться? Все равно умрем.
— Это просто хандра, — заявила Цеся, наконец почувствовав себя уверенно на знакомой почве. — От нее можно избавиться. Я знаю несколько хороших способов. В зависимости от степени нужно…
— Я одинока, — перебила ее Данка, с тоской глядя в потолок.
— Если хочешь, — вырвалось у Цеси из глубины души, — я могу быть твоей подругой. Давай с завтрашнего дня заниматься вместе. Договорились?