Целитель
Шрифт:
Не успел закончиться сеанс лечения, как к рейхсфюреру пришел Зейсс-Инкварт, чтобы засвидетельствовать почтение.
Он впервые принимал своего хозяина в Голландии. Вел он себя угодливо. Он перечислил Гиммлеру имена всех, кто был приглашен на обед, организованный Мюссертом.
— Кому принадлежит дом, где состоится прием? — спросил Гиммлер. — Это собственность партии?
— Еще нет, рейхсфюрер, — ответил Зейсс-Инкварт, — но скоро ею станет. Дом принадлежал подозрительному человеку, стороннику так называемого голландского правительства, эмигрировавшего в Лондон.
— Хорошо, — прервал его Гиммлер. — Отличная работа. Когда важные люди исчезают, то маленькие остаются без руководства. Берите этих предателей, а после я вам скажу, что с ними делать.
Рейхсфюрер закончил одеваться и вместе с гауляйтером направился в примыкающий к спальне кабинет. На пороге он остановился, повернулся к Керстену и спросил, пойдет ли он на обед к Мюссерту.
— Прошу меня извинить, рейхсфюрер, но я уже приглашен к одному из моих бывших пациентов.
— Как хотите, — пожал плечами Гиммлер. — Но обязательно приходите завтра утром меня лечить.
Керстен взял машину в гараже СС. Шофер в форме отвез его в Вассенаар, жилой район в пригороде Гааги. Его друг Турков жил там в доме, куда его водворило гестапо.
Доктор провел со своим другом целый день. Эти часы были окрашены своеобразной смесью нежности и горечи.
Керстена и Туркова связывала долголетняя прочная дружба. Они не виделись три года и счастливы были встретиться. Но в то же время они знали, что это свидание будет последним в их жизни. Об этом они не говорили. Зачем?
Посетители заходили — быстро, украдкой. Один из них, по имени де Бофор — голландец, происходивший из старинного французского дворянского рода, пришел с женой. Он был членом голландского Сопротивления. Бофор в красках описал доктору свою жизнь в подполье с чужими документами, как будто бы он был затравленным зверем, и попросил отправить в Швецию тайное послание, которое должны оттуда переслать в Лондон. Он сделал это от отчаяния и только потому, что других способов связи у него не осталось.
— Ваш пакет будет переправлен в Стокгольм, я вам обещаю, и немцы ничего не узнают, — сказал ему Керстен.
Потом он спросил, на чье имя послать пакет.
— Барону ван Нагелю, представителю голландского правительства в изгнании в Стокгольме, — ответил Бофор.
Сразу после этого он ушел. Двое друзей остались одни. Стемнело. Время шло все медленнее, каждая минута становилась все тяжелее. Где-то в доме старые голландские часы пробили одиннадцать. Керстену все труднее становилось владеть собой. Он думал: «Его арестуют на рассвете. Самое позднее, в шесть часов за Турковым придут гестаповцы».
Доктор поднялся, быстро откланялся, пообещав своему другу, что завтра они увидятся. Они оба понимали, что это невозможно,
Военная машина СС увезла Керстена в ночь. Он ничего не задумывал специально. Но вдруг, несмотря на темноту (он знал Гаагу лучше, чем любой другой город в мире), он понял, что дорога обратно идет через Клингендаль, тот самый пригород, где стоял замок, реквизированный Зейсс-Инквартом для Гиммлера. Не колеблясь, он приказал шоферу ехать туда.
На первом полицейском посту его остановили. Он показал пропуск, подписанный лично рейхсфюрером, и его уважительно поприветствовали. Второй пост… Та же история. Последний пост был у входа в замок. Там его спросили, зачем он приехал.
— Мне нужно видеть рейхсфюрера, — сказал Керстен.
— Очень хорошо, — сказал начальник караула. — Он вернулся всего десять минут назад.
Агент гестапо провел доктора в спальню рейхсфюрера. Тот разувался. Держа в руках ботинок, он удивленно и радостно посмотрел на Керстена:
— Вы что, умеете мысли читать? Я как раз о вас думал. У меня опять спазмы, но я думал, что вы уже спите, и не хотел вас будить, мне не так уж плохо.
— Я это почувствовал, и вот я здесь, — не моргнув глазом, ответил Керстен. — Раздевайтесь. Я за две минуты справлюсь.
— О, я это отлично знаю, — сказал Гиммлер.
Боль прошла. Рейхсфюрер блаженно улыбнулся.
— Мне даже не надо вам звонить, если мне плохо, — взволнованно и благодарно сказал он. — Ваше дружеское отношение само подсказывает вам.
— И все же, — сказал Керстен, вздохнув и покачав головой, — у меня есть серьезная личная проблема, и только вы в силах мне помочь.
— Женщины! — радостно воскликнул Гиммлер.
— Нет, мне очень жаль, но это не любовная история, — ответил Керстен. — Сегодня утром я слышал, как Зейсс-Инкварт сказал вам, что завтра арестует двенадцать голландцев. И среди них — Турков, мой старинный друг, у которого я только что обедал. Именно поэтому я не смог пойти на прием к Мюссерту. И я уверен, что вы понимаете, как я расстроен. Во имя нашей старой дружбы, прошу вас, отмените эти аресты.
— А других подозреваемых вы знаете?
— Большинство из них — мои друзья.
Рейхсфюрер взялся за очки и принялся бессознательно двигать их вверх-вниз по лбу. Он закричал:
— Они предатели! Они вступили в преступную связь с Лондоном! Кроме того, я не могу отменять приказы, отданные Кальтенбруннером, он моя правая рука в Берлине. Зейсс-Инкварт, Раутер, их заместители — никто из них меня не поймет, они все делают для того, чтобы не дать голландцам воткнуть нам нож в спину.
Завязался длинный спор, в котором Гиммлер взывал к логике доктора, а Керстен — к чувствам рейхсфюрера. Аргументами Гиммлера были полиция, политика, война, государственные интересы. А Керстен беспрестанно твердил только одно: дружба. Он знал, что не сможет убедить Гиммлера с помощью фактов, так как Гиммлер и сам знал все факты. Он ограничился тем, что настаивал, просил, умолял — во имя тех чувств, которые к нему испытывал Гиммлер.