Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

Уинтерсон Дженет

Теперь мы вынуждены сидеть взаперти, только вместо тюремных надзирателей нам не дает выйти на улицу море воды. Желая хоть как-то развлечься, Полидори прихватил из соседней деревни молоденькую девушку. Влажные постели нам, конечно, не помеха, но все-таки следует упражнять не только тело, но и ум.

Тем вечером мы сидели у дымящего камина и рассуждали о сверхъестественном.

– Меня завораживают виды старинных развалин, залитых лунным светом, – признался Шелли. – Каждое здание несет в себе отпечаток прошлого, и эти воспоминания можно оживить, если оказаться

рядом в нужное время.

– Но когда настает нужное время?

– Это зависит от того, кто именно хочет обратиться к воспоминаниям. Некоторых из нас время использует как проводников для связи с прошлым. Таковы, например, медиумы, способные общаться с душами умерших.

– Мертвых уже не вернуть, – возразил Полидори. – Если у нас и есть душа, то после смерти она улетает безвозвратно. Как ни пытайся, труп в морге не оживить. Ни сейчас, ни в будущем.

– Каждого преследуют его собственные призраки, и этого более чем достаточно для любого человека, – мрачно произнес Байрон. Он атеист и не верит в загробную жизнь.

Клер промолчала, ей нечего было сказать.

Слуга принес вина. Какое счастье, что помимо воды существуют иные жидкости!

– Знаете, мы как будто утонули и погрузились в толщу вод, – улыбнулся Шелли.

Все молча пили вино. Пляшущие тени на стенах создавали свой собственный загадочный мир.

– А мне кажется, что мы словно в Ковчеге, ждем, когда закончится Всемирный потоп, – отозвалась я.

– Интересно, о чем говорили люди, запертые в жаркой духоте Ковчега, смердящей животными? – съязвил Байрон. – Может, им чудилось, будто весь мир окутан слоем воды подобно зародышу в материнской утробе?

– Помню, когда я учился, нам показывали склянки с человеческими эмбрионами на разных стадиях развития! – взволнованно перебил Полидори (он вообще часто перебивает). – Все выкидыши. Пальчики на ручках и ножках скрючены, защищаясь от неизбежного, глаза закрыты от света, увидеть который им не суждено.

– Нет! Еще до рождения человеческое дитя видит свет, – возразила я. – Кожа на растущем животе матери растягивается, пропуская лучи, и младенец в утробе радостно поворачивается к солнцу.

Шелли посмотрел на меня с теплой улыбкой. Когда я была беременна Уильямом, муж просил меня сесть на край кровати, и, когда я выполняла его просьбу, он вставал на колени и обнимал мой живот с таким благоговением, словно держал в руках редчайшую книгу, которую еще не читал. «Там целый мир в миниатюре», – говаривал он. Помню, однажды утром, когда мы с мужем сидели на солнце, я ощутила, как малыш толкнул меня ножкой, взыграв от радости.

Однако Полидори – медик и все видит иначе.

– Я хотел сказать, – несколько обиженно заговорил Полидори (сам он обожает перебивать, но терпеть не может, когда перебивают его). – Я хотел сказать, – с нажимом повторил доктор, – неважно, есть душа или нет, но момент, когда в человеке просыпается сознание, до сих пор остается загадкой. Откуда, спрашивается, сознание у эмбриона?

– Мальчики становятся разумными быстрее девочек, – вступил Байрон.

– И что же натолкнуло вас на эту мысль? – не

выдержала я.

– Мужское начало сильнее и развивается быстрее, чем женское. Доказательства тому мы во множестве видим в жизни.

– Мы видим, что мужчины держат женщин в подчинении, – возмутилась я.

– У меня у самого дочь. Тихое и покорное существо, – отмахнулся Байрон.

– Аде нет и полугода! И потом, вы ее очень давно не видели. Все младенцы, и мальчики, и девочки, заняты единственно тем, что спят и сосут молоко. Пол тут ни при чем! Это чистая биология!

– Увы, я думал, что родится прекрасный мальчик. И если уж мне было суждено стать отцом девочки, то пусть хотя бы удачно выйдет замуж, – вздохнул Байрон.

– Неужели удачное замужество – смысл всей жизни? – изумилась я.

– Для женщины? Конечно! – уверенно кивнул Байрон. – Для мужчины любовь – лишь одна из граней жизни, а для женщины – вся ее жизнь.

– Знаете, моя мать, Мэри Уолстонкрафт, с вами не согласилась бы.

– Она хотела лишить себя жизни из-за несчастной любви, – напомнил Байрон.

Гилберт Имлей… Обаятельный авантюрист. Ловкий, хитрый делец. Заранее понятно, чего стоит ожидать от такого! (И почему это столь частая история?) В Лондоне моя мать прыгнула с моста, а ее пышные юбки взбухли на воде парашютом. Мама не погибла. О, нет, это случилось позже, когда она родила меня.

Шелли почувствовал мою боль и душевное смятение.

– Прочитав книгу твоей матушки [6] , я проникся ее идеями, – проговорил он, глядя не на меня, а на Байрона.

6

 Мэри Уолстонкрафт «В защиту прав женщин», 1792 г. (Примечание автора.)

Как же я люблю своего супруга за те слова, которые он впервые произнес, обращаясь ко мне, шестнадцатилетней девчонке, гордой дочери Мэри Уолстонкрафт и Уильяма Годвина, и снова повторил сегодня:

– Работа твоей матушки превосходна.

– Хотела бы я написать что-нибудь, достойное ее пера, – печально отозвалась я.

– И почему мы так стремимся оставить после себя хоть какой-то след? – спросил Байрон. – Неужто дело лишь в тщеславии?

– Нет, – качнула головой я, – дело в надежде. Мы надеемся, что однажды возникнет человеческое общество, где восторжествует справедливость.

– Такого не будет никогда, – уверенно возразил Полидори. – Только если стереть каждого человека с лица земли, и пусть потом род людской возникнет снова.

– Стереть каждого человека с лица земли? – задумчиво повторил Байрон. – Почему бы нет? Что снова возвращает нас к идее Ковчега. Бог все верно задумал. Новое начало.

– И все же он спас восемь человек. Ведь надо было заселять землю заново, – заметил Шелли.

– Нас тут как раз на половину Ковчега наберется, – засмеялся Байрон. – Четверо посреди бушующих вод.