Цементный сад

Макьюэн Иэн Расселл

Потянувшись за пустой бутылкой молока, она вдруг повернулась к окну. Я поспешно отступил и бросился бежать. Позади открылась дверь черного хода, я услышал свое имя, даже увидел краем глаза, как она выходит из-за угла. Она снова позвала меня, но я уже выбежал на улицу. Всю дорогу я бежал бегом, и мне казалось, что вслед летит ее голос:

— Джек! Джек!

Сью я нагнал у самых школьных ворот.

3

Я понимал, что уже утро, что мне просто снится кошмар. Стоит постараться — и я проснусь. Я попробовал пошевелить ногами, почесать одну ступню другой. Любое, самое слабое движение вырвало бы меня из сна. Во сне за мной гнались какие-то люди, которых я не мог разглядеть.

В руках они держали ящик и требовали, чтобы я в него заглянул, но я бежал со всех ног. На мгновение остановившись, я попытался снова пошевелить ногами или открыть глаза. Но кто-то уже шел ко мне с ящиком. Времени не оставалось, нужно было бежать. И вот мы столкнулись лицом к лицу. В деревянном ящике с крышкой на петлях, должно быть, когда-то хранились дорогие сигары. Крышка приоткрыта на дюйм или два, внутри темно. Я снова бросился бежать, стараясь выиграть время. На этот раз мне удалось открыть глаза. Прежде чем они снова закрылись, я разглядел свою спальню, школьную рубашку на стуле, перевернутый башмак на полу. И снова передо мной оказался ящик. Теперь я знал: в нем какой-то зверек, зловредный и страшно вонючий, и он хочет оттуда выбраться. Я напряг силы, чтобы закричать, надеясь проснуться от звука собственного голоса. Но с губ не слетело ни звука — да что там, я и губами-то шевельнуть не мог. Повернуться и пуститься наутек тоже не получалось: я бегал всю ночь, а теперь настало время все-таки взглянуть внутрь. С невероятным облегчением я услышал звук открывшейся двери и шаги в спальне. Кто-то присел на край моей постели, и теперь я наконец сумел открыть глаза.

Рядом сидела мать, опершись о кровать по другую сторону от меня, так что я оказался словно бы у нее в плену. На будильнике — половина девятого, я уже опаздывал в школу. Мать, должно быть, встала еще часа два назад. От нее пахло знакомым ярко-розовым мылом.

— Думаю, нам с тобой надо поговорить, — сказала она.

И с этими словами закинула ногу на ногу и сложила руки на коленях. Сидела она очень прямо, как Джули. Я чувствовал себя лежа в невыгодном положении и попытался сесть.

— Полежи спокойно одну минуту, — сказала она.

— Я опоздаю! — возразил я.

— Хотя бы секунду полежи спокойно, — повторила она, подчеркнув голосом слово «секунду», — мне нужно с тобой поговорить.

Я лежу, глядя в потолок. Сердце у меня колотится как сумасшедшее, в глазах еще стоят картины из сна.

— Посмотри на меня, — говорит она. — Я хочу взглянуть тебе в глаза.

Я поворачиваюсь к ней. Обеспокоенным взглядом она ощупывает мое лицо, в ее зрачках я вижу собственное искаженное отражение.

— Ты в последнее время в зеркало на себя смотрел? — спрашивает она.

— Нет, — лгу я.

— Знаешь, как у тебя зрачки расширены? — Я мотаю головой. — И мешки под глазами — даже сейчас, когда ты только что проснулся.

Она замолчала. Снизу слышится звяканье ложек — остальные завтракают.

— Знаешь, отчего все это?

Я снова мотаю головой. Она делает паузу, словно собирается с духом, затем наклоняется ко мне и говорит:

— Ты ведь понимаешь, о чем я?

Сердце у меня колотится так, что стук отдается в ушах.

— Не понимаю, — отвечаю я.

— Мальчик мой, все ты понимаешь. Я же вижу, ты понял, о чем я говорю.

Мне остается только смятенно молчать. Суровость ей совсем не идет: в ее голосе появляются неестественные, актерские интонации. Но видимо, иначе говорить на эту сложную тему она не может.

— Не думай, что я не понимаю, что происходит. Ты сейчас растешь, становишься мужчиной, и я очень горжусь, что ты… есть вещи, о которых отец рассказал бы тебе, если бы он был жив… — Оба мы отводим глаза, зная, что это неправда, — Взрослеть нелегко. Но если ты будешь продолжать это делать, то нанесешь большой вред себе, своему растущему организму.

— Вред? — эхом повторяю я.

— Да. Ты только посмотри на себя, — продолжает она уже мягче. — По утрам еле-еле встаешь, весь день вялый, раздражительный,

не моешься, не меняешь одежду, грубишь сестрам и мне. И мы оба знаем почему. Каждый раз, когда… — Тут она колеблется и снова устремляет взгляд на свои сложенные на коленях руки. — Каждый раз, когда ты… это делаешь, требуется две пинты крови, чтобы это восполнить. — И снова смотрит на меня смущенно и сердито.

— Крови… — повторяю я.

Она наклоняется и легко целует меня в щеку.

— Ты ведь не против того, что я с тобой об этом поговорила?

— Нет-нет, — отвечаю я.

Она встает.

— Когда-нибудь, когда тебе исполнится двадцать один год, ты вспомнишь этот разговор и будешь благодарен мне за то, что я тебе это сказала.

Я киваю. С внезапной лаской она ерошит мне волосы и быстро выходит.

Мы с сестрами больше не играли в постели Джули. Игры прекратились вскоре после смерти папы, но не его смерть была этому причиной — просто Сью начала стесняться. Может быть, узнала что-то в школе и начала стыдиться того, что мы с ней делали. Не знаю точно — мы никогда об этом не говорили. Да и Джули как-то отдалилась от нас. Она теперь красилась, у нее появились всевозможные секреты. Как-то раз в школе, на большой перемене, я был поражен до глубины души, услышав, как она называет меня своим братишкой. Она вела с мамой долгие беседы на кухне: стоило войти Тому, Сью или мне, обе замолкали. Как и мать, Джули делала мне замечания по поводу внешнего вида — только ее обращение не отличалось материнской мягкостью.

— От тебя воняет, — говорила она мне всякий раз, когда мы ссорились. — Жутко воняет. Ты вообще когда-нибудь меняешь носки?

Такого я стерпеть не мог!

— Да пошла ты! — шипел я и хватал ее за коленки с твердым намерением защекотать до смерти.

— Мама! — визжала она. — Мама, скажи Джеку!..

И откуда-нибудь из соседней комнаты доносился усталый голос матери:

— Джек!

В последний раз я щекотал Джули, дождавшись, пока мама ушла к врачу. Натянул пару огромных и грязных садовых перчаток, которые после отца никто не носил, и пошел к Джули в спальню. Она сидела у стола, за которым обычно делала уроки. Я остановился в дверях, спрятав руки за спину.

— Чего тебе? — с отвращением спросила она. Мы только что поругались.

— Сейчас до тебя доберусь! — грозно сообщил я и простер к ней огромные руки с растопыренными пальцами.

От одного вида перчаток Джули лишилась сил. Попыталась было встать, но рухнула обратно на стул.

— Только попробуй! — стонала она сквозь смех, — Только попробуй!

Страшные лапищи придвигались все ближе.

— Не надо… не надо… — вопила Джули, извиваясь на стуле.

— Пришел твой час! — сообщил я замогильным голосом и, схватив ее за плечо, опрокинул на кровать. Она лежала, задрав колени, прикрывая руками горло, не в силах отвести взгляд от нависших над ней огромных лап.

— Убирайтесь от меня! — прошептала она. Мне тогда показалось очень смешным, что она обращается не ко мне, а к перчаткам.

— Они пришли за тобой, — проговорил я, приближая к ней руки еще на несколько дюймов. — Но никто не знает, куда они нанесут первый удар!

Она пыталась ухватить меня за запястья, но я проскользнул у нее под руками и крепко схватил ее под мышками. Джули визжала, xoхотала, извиваясь и хватая ртом воздух, хохотал и я, в возбуждении от собственной силы. Но вот в ее беспорядочных движениях появилась паника. Она не могла вдохнуть. Пыталась сказать «пожалуйста», но я был так возбужден, что не мог остановиться. Воздух выходил из ее легких с каким-то птичьим писком. Одной рукой она вцепилась в грубую шерсть перчатки. Придвинувшись ближе, чтобы перехватить ее поудобнее, я вдруг ощутил, как по моим ногам течет что-то горячее. В испуге я вскочил с постели и сдернул перчатки. Джули уже не смеялась — только тихо, устало всхлипывала. Она лежат на спине, слезы текли по ее вискам и скрывались в волосах. В комнате слабо пахло мочой. Я подобрал с пола перчатки. Джули повернула голову.