Цена мечты

Московский Василий

Инквизитор тут был бессилен - душа человека рвалась обратно, в сеть иллюзий, и рвалась так, что Фамулус едва мог её удержать. И это бессилие отозвалось в нём чёрной горечью. Но, человек сделал свой выбор. И ему ничем нельзя помочь. Пока что.

Словно из ледяного омута Инквизитор вынырнул из окутанного мглой сознания человека. Его слегка трясло и мутило. Так всегда бывает после сильного слияния.

– Ты видел?
– спросила сестра Вейл. Даже сквозь динамики её голос звучал взовлнованно и настороженно.
– Видел его сон?

– Этот сон стал для него реальностью, - голос инквизитора был тяжёлым и хриплым, таким, что Фамулус даже сначала не узнал его.
– Каким-то образом он поверил, что прошлое не такое, как он думал. Что наша реальность - это всего лишь сон. Реально то, что он видит и чувствует сейчас.

– И кто такая эта она?
– спросила исповедница.

– Хотел бы я знать.

Везде лежали люди. Точнее, их телесные оболочки. Души их бродили где-то далеко за пределами этой реальности.

Там, где каждый хотел быть. У одного из кнехтов, охранявших исследовательскую базу, осталась в живых неизлечимо больная мать. И теперь каждый отпуск он может ездить к ней и проводить с ней время. Может сказать то, что не сказал по каким-то причинам, сделать то, что не сделал, исправить старые ошибки, которые с её смертью легли на его душу неподъёмным грузом. Молодая женщина, историк, сумела сохранить своего ребёнка, умершего в возрасте двух лет из-за того, что она не доглядела за ним, сумела вылечить младшего брата и стать ему лучшей, более любящей и заботливой сестрой. Инженер избежал ошибки, приведшей к гибели его группы, за что он проклинал себя всю оставшуюся жизнь. И многое, многое другое. Непрожитая боль. Непоправимые ошибки. Сожаление. Недоделанные, несделанные дела, нити, оборванные безжалостной судьбой и неумолимым временем. Здесь, они попали в мир, где всё возможно. Где нет ничего непоправимого. Где смерть не имеет власти над живыми. И никто не хотел возвращаться из этого мира. По мере того, как Фамулус, Вейл и другие рыцари осматривали заброшенную базу, росла тревога инквизитора. Всё отчётливее и отчётливее он ощущал присутствие чего-то чужого, бесконечно могущественного, видящего душу человека насквозь. Словно живые, извивающиеся нити прохладным шёлком проскальзывали под кожу, проникали в плоть, опутывали душу, отравляли ядом, текущим по этим нитям. Фамулус отдал приказ собирать всех людей и двигаться к месту приземления десантного транспортёра. Задерживаться здесь было смертельно опасно. Он это чувствовал.

Он видел забитую народом площадь под нависающими стрельчатыми арками соборов и административных зданий, покрытыми затейливой резьбой, украшенными статуями святых. Оцепление окружает широкое пространство - возвышение с тремя столбами, приготовленными для казни осуждённых. Рядом со столбами стоит сгорбленная фигура киборга, представляющего собой изуродованное человеческое тело в глухом шлеме, к которому идут многочисленные провода и гофрированные трубки. В костлявые руки этого бывшего человека - тоже, некогда осуждённого, но преступления его оказались не так тяжки, на взгляд Священного Трибунала, - были вживлены огнемёты, к которым от уродливо выпуклой горбатой спины, шли такие же трубки и провода.

Фамулус был там. И видел процессию Аутодафе. Слышал протяжное пение клириков. Крики осуждённых, полубезумных от пыток, надеющихся вымолить прощение, или смягчение наказания показным религиозным рвением.

Только она одна молчала. Такая хрупкая, точно фарфоровая куколка Древней Земли, ещё до Эры Кровавого Заката, в длинной белой рубахе, пропитанной вонючей горючей смесью. Растрёпанные светлые волосы волновались на холодном ветру, открывая тонкое, по-детски нежное личико с остреньким подбородком и большими глазами, под которыми залегли тени. Она была бледной, как мел. И потерянно-несчастной. В то же время, от неё веяло силой, такой, что бросало вызов всем им, всей Инквизиции, всей карательной машине Священной Империи. Это ли так поразило его тогда? Или он спутал это с другим чувством? Чувством острой вины и отчаянием непоправимого, бессилием перед тяжёлой утратой? Вины перед её нежным и чутким сердцем...которое и толкнуло её на путь ереси и предательства идеалов Нового Откровения. Вины, а ещё и злости на неё. Злости за её ересь. Злости за то, что у неё хватило смелости последовать за своим сердцем и не бояться открыть это, за то, что она заставила испытать эту мучительное чувство бессилия и вины, ненависти и отвращения к самому себе. Фамулус не присутствовал при её допросах, но он знал их бесчеловечную жестокость. И его самого изводила мысль о том, что где-то там, в подвальных операционных, хрупкую юную девушку растягивают на дыбе, режут, жгут, колят, чтобы заставить её отречься от своих взглядов, признать их еретическими и выдать её сообщников. Но Империя воевала не только против Конфедерации и Конклава, не только против смертных безбожников, предателей-культистов, еретиков и роботов, обретших разум. В лице Экклесии она вела реальную войну против реальных тёмных порождений Ирреальности, захлестнувшей привычный мир в века Кровавого Заката. И только Экклессия, с её грубой физической силой, воплощённой в закалённых телом и духом элитных бойцах духовно-рыцарских орденов, могла противостоять им всем. Только Экклессия, с её силой веры, воплощённой в женском Ордене Девы Милосердной, с их способностями находить пути в Сумеречье и сдерживать разрушительные тёмные тонкие энергии, могла противостоять мощи Преисподней и тем, кто продал ей душу. Ад оказался намного ближе, чем люди могли себе представить, и слова мудрецов Древности, таких как Данте, оказались не просто красивыми метафорами, отражающими внутреннее состояние и борьбу человека с самим собой. А на войне хороши все средства - даже столь бесчеловечно жестокие. Ибо что такое жизнь одного по сравнению с жизнями миллионов?

Но, что если имена эта жизнь тебе дороже всей вселенной?

Он

видел, как её привязывают к столбу. Как капеллан произносит молитву, отпуская осуждённым их грехи. Как, хромая и переваливаясь - гротескно и уродливо, в то же время до боли в сердце жалко, - к ним подходит киборг, и как активируются его огнемёты...

Киборг не знает ни садистического удовольствия, ни жалости, ни страха, ни боли, ни самосохранения. Именно поэтому из них получается отличное пушечное мясо, которое часто выпускают против врагов на поле битвы в первую волну атаки. Никакой дисциплины и намёка на эстетику военной мысли и тактику. Просто жутко завывающая толпа механических полулюдей, невзирая ни на шквальный огонь, ни на потери, рвётся к вражеским позициям, чтобы рубить, колоть, рвать и жечь врага вживлёнными в тело смертоносными орудиями. А так же это отличные палачи. Им всё равно, кто лежит на пыточном столе, или подвешен на крюки, или привязан к столбу. Перед ними просто стоит очередная задача - очистить тело Экклесии от отравляющей его скверны предательства и ереси, ведущей прямиком к тёмным сторонам Ирреальности.

Фамулус тогда больше не думал. Автоматический пистолет сам оказался у него в руке.

–  Ты можешь это изменить...

– Кто ты?

– Можешь звать меня милосердием вашего Бога. Святым состраданием к вам вашего божественного Императора. Я - та, что исцеляет раны. Та, что дарует прощение. Истинное прощение, когда ты освобождаешься от своего греха и своей вины. Греха перед самим собой. Я - та, что укрощает взбесившуюся совесть и помогает исправить то, что исправить ты не можешь. Так тебе говорили - изменить судьбу невозможно. И при этом тебе что-то вещали о свободе воли. Тебя сажали за четыре стены. И перед тобой была дверь, единственная, которую ты мог выбрать окончательно и бесповоротно. Поверь, всё это лишь мнимая свобода. Это не свобода воли. Свобода воли начинается тогда, когда ты понимаешь, что нет ни стен, ни дверей. Ты сам выбираешь свой путь, и можешь в любой момент выбрать другой. Изменить то, что казалось неизменным. Поправить то, что казалось непоправимым. Достаточно лишь понять, что для тебя открыты все пути, и неважно, какой ты выбрал. Стоит ли дальше мучить себя? Хочешь ли ты по-настоящему освободиться?

Тут бы в пору читать молитву. Но, ни взбесившееся сердце, ни потрясённо замолчавший разум, уже не служили ему. Было лишь одно. Отчаянно жгучее желание - согласиться, принять так кстати протянутую руку помощи. Чтобы дочь - пусть не по крови, но ближе её у него никого не было и не будет никогда, - была жива и была рядом с ним. Чтобы её не мучили. Чтобы не жгли заживо. Как ему хотелось снова увидеть её тёплую улыбку, лучащиеся нежным светом глаза. Она должна была жить! И, да, сотню раз, да, он хочет всё исправить!

Коридор, едва освещённый неоновым светом. Серые гладкие стены. На них пляшут троящиеся тени. Прохладно - это чувствуется даже сквозь силовые латы. Глухо колотится сердце - трепещет почти под самым горлом. Движения, однако, даются легко. Силовые латы увеличивают силу мускулов, придают ещё больше подвижности и ловкости натренированному телу, несмотря на кажущуюся громоздкость. Пахнет лекарственными препаратами. А ещё горелой плотью, ужасом и страданием. Викторию держат где-то здесь, в отсеках для заключённых, ведущих к просторной операционной, камере пыток. В ладони удобно лежит автоматический пистолет. Только бы успеть. Только бы сбежать, и затеряться с дочерью среди просторов космоса. Где-нибудь они устроятся. Как-нибудь. Если им нечего ждать от людей, может помогут нелюдские расы галактики, или даже Сумеречья? Например, Перворожденные, Этериане, Льосальфар? Или же обитатели тёмных миров с плотной атмосферой и чудовищной гравитацией, на окраинах известной вселенной, те, кого именуют Свартальфар?

Топот впереди. Сверкнули воронёные латы. Стража. Страж вскидывает винтовку. Фамулус уклоняется от выстрела. Стреляет в ответ - на автомате, резко, быстро, не давая противнику опомниться. Проклятье! Промах! Страж отделался раненым плечом. Бросок. Не дать ему выстрелить! Вдалеке ещё - топот. Сколько их там? Страж и не думает стрелять. Бешеной кошкой бросается на Фамулуса. Бывший инквизитор уходит с линии атаки. Выворачивается. Поднимает пистолет. Выстрел. Слупив краску и цемент, пуля отрикошетила от стены. Шестым чувством Фамулус уловил угрозу откуда-то справа. Ещё трое стражей. Но стрелять не спешат. Бешено бросаются не него. Фамулус не успевает выстрелить. Раненый страж каким-то неимоверным усилием успел добраться до него, ударить по руке с пистолетом. Сумел уклониться от ответного удара. На Фамулуса налетели. Сбили с ног - с грохотом столкнулись силовые латы. Бывший инквизитор, словно надоедливых тварей, отбросил троих. Но раненый страж - до чего силён и живуч, паршивец!
– коленом прижал его руку к гладкому полу, не давая выхватить меч. Размахнулся, и хлёстко ударил его по лицу, наотмашь, рукой в латной перчатке. Раз, ещё раз.

– Фамулус! Очнись!
– страж бешено тряс его за плечи с поразительной силой. Откуда он знает его имя, и почему, во имя Императора, у него женский голос?
– Фамулус, слышишь меня?! Именем Господа, Единого Создателя, Владыки миров видимых и невидимых, именем Императора и Святой Крови Его, приказываю тебе, слушай меня!

Сила, заключённая в этих словах, прошибла его насквозь. Словно он тонул, а могучие руки схватили и вытянули его из пучины.

Он лежал, не понимая, где находится, и что произошло.