Цена нелюбви

Шрайвер Лайонел

Однако неминуемое столкновение было предотвращено в последний момент. Ты привык доверять версии сына, а не жены и потому обратился прямо к Кевину. На сей раз ты ошибся. Если бы ты спросил меня, клянусь — или, по крайней мере, мне нравится так думать, — я бы покаялась, я бы сказала тебе правду.

— Я сломал руку.

— Я вижу. Как это случилось?

— Я упал.

— Откуда?

— Я испачкал штаны. Мамочка пошла за салфетками. Я упал со стола. На... на мусоровоз. Мамочка отвезла меня к доктору Голдблату.

Ловко. Очень, очень ловко, хотя ты не мог оценить его ловкость. История прозвучала гладко, она была подготовлена. Ни одной

противоречивой или лишней детали. Кевин пренебрег нелепыми фантазиями, коими большинство его сверстников оправдывают пролитый сок или разбитое зеркало. Он овладел искусством лжецов, продвигающихся по жизни с помощью лжи: держись как можно ближе к правде. Хорошая ложь собрана по большей части из кубиков фактов, из которых можно легко сложить и пирамиду, и платформу. Он испачкал штаны. Он ясно помнил, что, когда я второй раз меняла ему памперс, в коробке закончились влажные салфетки. И так или иначе, но он действительно упал с пеленального стола. Его мусоровоз в то время действительно стоял на полу детской — я вечером проверила. Более того, восхитилась я, он понял, что простое падение на пол с высоты трех футов вряд ли может закончиться переломом; необходимо — по неудачному стечению обстоятельств — приземлиться на какой-то металлический предмет. И в его короткую историю были вплетены изящные штрихи: месяцами избегаемая мамочкасделала его историю трогательной и фантастически похожей на настоящую; доктор Голдблаттебя успокоил: твой счастливый, здоровый мальчикуже в порядке. И пожалуй, самое поразительное то, что Кевин не позволил себе, как в больнице, бросить на меня заговорщический взгляд, чем немедленно разоблачил бы себя.

— Господи! — воскликнул ты. — Как же тебе, наверное, больно!

— Ортопед говорит, что это открытый перелом, — вклинилась я. — Лопнула кожа, но рана чистая и должна хорошо зажить.

Вот тут мы с Кевином посмотрели друг другу в глаза и мысленно заключили договор. Я продала душу шестилетнему ребенку.

— Позволишь мне подписать твой гипс? — спросил ты. — Видишь ли, такова традиция. Все друзья и родственники расписываются на гипсе и желают поскорее выздороветь.

— Конечно, пап! Но сначала я должен сходить в туалет.

Кевин неторопливо удалился, размахивая здоровой рукой.

— Я не ослышался? — тихо спросил ты.

— Кажется, нет. — Многочасовой страх, как статическое упражнение, высосал из меня все силы, и впервые я меньше всего думала о приучении нашего сына к горшку.

Ты обнял меня за плечи.

— Представляю, как ты испугалась.

— Это была моя вина, — сказала я, смущенно поеживаясь.

— Ни одна мать не может ежесекундно следить за ребенком.

Ах, если бы ты не проявил такую чуткость!

— Да, но я должна была...

— Тс-тс!— Ты поднял указательный палец, и мы услышали тихое журчание, доносившееся из ванной комнаты: истинная музыка для родительских ушей. — Как ты думаешь, это от шока? — прошептал ты. — Или он теперь боится упасть с пеленального стола?

Я пожала плечами. Я все еще не была убеждена, что приступом ярости из-за очередного испачканного памперса так запугала нашего мальчика, что он решил пользоваться унитазом, хотя достижение Кевина наверняка имело отношение к нашей стычке в детской. Меня вознаградили.

— Это необходимо отпраздновать. Пойду поздравлю

парня...

Я положила ладонь на твою руку.

— Не спугни удачу. Не поднимай слишком много шума. Пусть он спокойно закончит. Кевин предпочитает тайные достижения.

Произнося эти слова, я прекрасно понимала, что не следует считать пи-пи в унитаз признанием поражения. Кевин выиграл главное сражение; примирение с горшком было чем-то вроде пустячной уступки, которую великодушный победитель может швырнуть поверженному врагу. Наш шестилетний сын успешно втянул меня в нарушение моих же правил. Я совершила военное преступление, за которое — если бы не милосердное молчание моего сына — мой муж передал бы меня Гаагскому трибуналу.

Когда Кевин вернулся из ванной комнаты, одной рукой подтягивая штаны, я предложила на ужин большую миску попкорна, подобострастно добавив: «Очень, очень соленого!»Упиваясь музыкой нормальной жизни, с коей несколько минут назад распрощалась, — ты со звоном переставлял кастрюли, пронзительно позвякивала миска из нержавеющей стали, весело постукивал попкорн, — я не могла избавиться от дурного предчувствия: мое тошнотворное состояние будет продолжаться неопределенно долго, пока Кевин держит рот на замке.

Почему он не распустил язык? Со стороны могло показаться, что он защищает свою мать. Ладно. Допустим. Как бы то ни было, до отдаленного истечения срока сохраняемая тайна, как на банковском счете, наращивает проценты; отягощенный предыдущей ложью вопрос: «Папочка, а знаешь, как я на самом деле сломал руку?»— через месяц произведет еще больший взрывной эффект. К тому же, держа на своем счете сей источник непредвиденного дохода, Кевин мог брать под него кредит, а вот если бы он сразу растратил свое богатство, то пришлось бы вернуться к пяти долларам в неделю, выдаваемым шестилеткам на карманные расходы.

Кроме того, после всех своих ханжеских, монотонных лекций ( «А что бы ты почувствовал?..») явооружила его редкой возможностью аннексировать нравственный пьедестал, с которого открывались новые перспективы и новые выгодные территории. Вероятно, интуиция подсказала мистеру Разделяй-и-Властвуй, что секреты связывают и разделяют в строгом соответствии со своими владельцами. Я с неестественным энтузиазмом болтала с тобой о том, что Кевину придется теперь принимать не душ, а ванну, чтобы не намочить гипс. Когда я спросила Кевина, хочет ли он посыпать попкорн пармезаном, мой вопрос был окрашен мольбой, ужасом и рабской благодарностью.

И только в одном отношении я была тронута и сохранила то ощущение до сих пор: я думаю, хотя Кевин этого не показывал, он почувствовал нашу близость. Мы не только соучаствовали в сокрытии преступления, но и во время самого преступления Кевин, как и я, почувствовал себя целостным и воскрешенным приводящей в трепет силой пуповинной связи. Я впервые осознала себя его матерью. Возможно, и Кевин, паря над детской, как Питер Пэн, осознал себя моим сыном.

Остаток того лета открыто противоречил всем моим литературным инстинктам. Если бы я писала сценарий телефильма о буйной ведьме, подверженной приступам слепой ярости и черпающей из них сверхъестественную силу, я бы представила ее маленького сына передвигающимся по дому на цыпочках, одаряющим ее робкими улыбками, отчаянно пытающимся ее успокоить. Он прятался бы по углам, передвигался по стеночке — что угодно, лишь бы не касаться пола.