Цена Рассвета
Шрифт:
«Случайные» наркоманки, незаметно для себя подсевшие на стимуляторы или релаксанты, невольные проститутки, втянутые в необходимость отрабатывать наркотики, «политические заключенные», поначалу жутко гордые тем, что государство настолько боится их, что считает нужным изолировать и подвергать ужасам заключения… Все это племя «соплячек», как ворчливо, но не злобно называл их начальник колонии, считало себя единственными и неповторимыми — месяц, другой.
Сеансы терапии напрочь выколачивали это ощущение. Однообразные даже в деталях истории девочек — девять из десяти, как и Аларья, приехали
Именно этому знанию Аларья упрямо сопротивлялась, не позволяя «сломать» себя. На терапии ей хотелось ослепнуть и оглохнуть, сделать все, что угодно, лишь бы не понимать, не ощущать себя одной из сотни ничем не примечательных, кроме диагноза, девиц. Но в группе это желание спрятать было невозможно.
— Сегодня, девочки, мы будем подводить итоги месяца и делиться впечатлениями о том, кто каких успехов достиг, — с ласковой улыбкой говорила психиатр, но Аларья чувствовала на себе ее взгляд, и улыбка казалась оскалом. — Итак, начнем с этого края. Аларья Новак. Как по-вашему, добилась ли она какого-то прогресса в терапии? Помните, мы должны быть добры друг к другу и проявлять эту доброту…
От проявлений доброты Аларья каждый раз начинала плакать, хотя и клялась себе, что в этот-то сеанс не проронит ни слезинки и не позволит довести себя до истерики.
— Мне кажется, что ты не хочешь работать… — с легким сомнением и отчаянно извиняясь позой, интонацией, выражением лица, говорила одна.
— Аларья думает, что мы все в дерьме, а она королева. Что она вся из себя такая не такая, как мы! — агрессивно заявляла другая.
— Вот уж точно, — продолжала третья. — Мне не нравится, как она на меня смотрит, мне при ней даже говорить не хочется.
— На самом деле она просто пытается остаться с тем, с чем сюда пришла. Это глупо…
— Хочет выделиться хоть упрямством…
— Думает, что из другого теста!
— Выпендривается перед нами!
— Почему я должна ее любить, если она меня презирает?! Какое право она имеет так ко мне относиться?
Психиатр, суровая тетка с военной выправкой, которую не могла скрыть растянутая форма колонии, не останавливала этот процесс, даже когда он превращался в откровенную травлю. Аларья впадала в истерику или зажимала уши, чтоб не слышать голосов. Ее уводили, выдавали успокоительное, а на следующий день на собеседовании со своим ведущим психиатром заставляли просмотреть запись сеанса.
— Ты понимаешь, что сама противопоставляешь себя группе?
— Нет, — говорила Аларья, прекрасно понимая, что врет уже не себе, а врачу. — Они просто меня ненавидят…
Индивидуально она занималась с другим психиатром. По правилам колонии индивидуальную и групповую терапию вели разные специалисты. Кто из них хуже, Аларья толком не знала. Армейская тетка, кажется, наслаждалась, натравливая на нее группу. «Индивидуал», слегка манерный и чудом ухитрившийся сохранить столичный лоск даже здесь мужчина чуть старше тридцати, с удовольствием вбивал в Аларью мысль о том, что она сама виновата во всем, что с ней происходит.
Он
— Скажи, тебе самой часто доводилось кого-то «просто» ненавидеть? Без причин?
— Да, — подумав, отвечала Аларья. — Перечислить?
— Нет, не нужно. Ты понимаешь, что переносишь свою собственную манеру испытывать необоснованные негативные эмоции на других?
От вопросов, начинавшихся со слов «ты понимаешь, что…», Аларье хотелось биться головой о столешницу. Она не понимала. Тем более что скажи она «нет, не приходилось», доктор Константин ответил бы «а тогда почему ты думаешь, что они так делают?». Все его аргументы девушка за три месяца выучила наизусть и окончательно перестала понимать, какой смысл в долгих беседах на одну и ту же тему.
— Как ты оцениваешь нашу работу? — в очередной раз спросил Константин. — Только искренне, спонтанно…
От слова «спонтанно» Аларью трясло точно так же, как и от вопроса про понимание.
— Искренне? Хорошо. Я думаю, что вы, доктор, не профессионал, а просто неудачник, которого не взяли на нормальную работу. Вот вы тут и кипятите нам мозги, зарплату отрабатываете. Чтоб и отсюда не выгнали.
Константин выслушал сентенцию с привычной полуулыбкой, но Аларье вдруг показалось, что на этот раз она сумела его задеть. Что-то почти неуловимое промелькнуло в глазах. Обида? Раздражение?
Он молча встал из-за стола, открыл сейф и достал оттуда пачку документов, выложил перед Аларьей.
— Что это? — спросила она, с недоумением глядя на россыпь листов цветного пластика, несгораемого и несминаемого. На каждом блестели голографические печати.
— Мой диплом. Мой аттестат с курсов повышения квалификации. Свидетельство о прохождении курса по работе с химически зависимыми. Свидетельство о…
— А на что мне-то все эти документы?
— Ты назвала меня непрофессионалом. Вот, я показываю тебе свои дипломы…
Аларья заржала в голос, наслаждаясь явной и недвусмысленной победой.
— Это последний аргумент современной психиатрии? Кучка пластика? А я-то, наивная, думала, что профессионализм — в результатах, а не в дипломах!
Константин ретировался из кабинета, не закончив сеанс, и больше Аларья его не видела. Теперь она проходила психотерапию у другого врача.
Пожилой бородатый дяденька понравился ей с самого начала. Он умел смеяться так, что дрожали стены, а при необходимости мог и рявкнуть на такой громкости, что Аларья опасалась за судьбу решеток на окне.
— Чушь! — мог гаркнуть он, когда девушка рассказывала очередную глупую историю, зная, что это глупая история. Стряхнув первый испуг, она понимала, что — да, чушь, и нет смысла тратить на нее время сеанса. Драгоценное, как начала она думать, время.
Сначала Аларье казалось, что никакого лечения не происходит вовсе. Доктор Чех не заставлял ее, лежа на кушетке, отчитываться во всех мыслях за два дня и пересказывать содержание снов. Чаще они пили жиденький колонистский чай или играли в шахматы, попутно разговаривая обо всем на свете. Никакой уже привычной Аларье медицинской корректности в нем не было напрочь.