Цена весны
Шрифт:
Она дала словам затихнуть. Возвращение-к-Естественному-Равновесию, иначе называемая Исцеление.
— Я этого не знаю, — сказал Маати, наполовину стыдясь раздражительности, прорвавшейся в голос. — Я сказал только то, что не вижу в них изъяна. И я никогда не говорил, что его нет; только то, что я его не вижу. Кроме того, это может быть слишком близко к тому, что делали раньше. Я не хочу потерять тебя только потому, что какой-нибудь младший поэт Второй Империи уже пленил Сделать-Вещи-Правильными, Исправить-Сломанное или еще какую-нибудь идиотски-широкую концепцию вроде этих.
— Даже
— Ты слишком важна.
Эя какое-то время молчала. Потом заговорила опять, тяжелым и горьким голосом:
— Ты понимаешь, что только сказал? Что другие не важны?
— Не «не важны», — сказал Маати. — Они все важны. Но не незаменимы. Подожди, Эя-кя. Наберись терпения. Как только у нас будет грамматика, которая, как мы будем уверены, работает, я не стану останавливать тебя. Но пусть первой будет кто-нибудь другая.
— Нет времени, — сказала Эя. — У нас всего несколько месяцев перед тем, как договор по-настоящему заработает. Может быть год.
— Тогда мы найдем способ двигаться быстрее, — сказал Маати.
Однако вопрос, как, преследовал его весь остаток ночи. Он лежал на раскладушке, ночная свеча почти разборчиво шипела и бросала призрачный свет на каменный потолок. Женщины, его студентки, вернулись в те помещения, которые Эя втайне снимала для них. Сама Эя вернулась в императорские дворцы, большие здания, предназначенные для Оты, а Маати лежал в почти полной темноте под складом. Сон ускользнул, и его сознание грызли проклятые вопросы о времени.
Ему уже пятьдесят девять. Отец был моложе, когда умер. В то время Маати был начинающим поэтом в селении дай-кво и не видел отца лет десять. Новость обожгла меньше, чем он мог предположить, не как свежая потеря, а, скорее, как напоминание о человеке, который уже страдал. Он умер от замедления крови, говорилось в письме, и Маати никогда не стремился узнать больше. Позже он обратил внимание, что спрашивает себя — сделал ли отец все, что хотел, гордился ли он тем, что его сын стал поэтом, сожалел ли о чем-то во время последней болезни.
Свеча почти догорела, когда Маати сдался и перестал надеяться заснуть. Снаружи певчие птицы уже приветствовали невидимый рассвет, но Маати им не радовался. Он зажег новую свечу, сел на гладкие каменные ступени и открыл маленький деревянный ящик, в котором лежало два действительно незаменимых предмета. Первый — портрет его сына, Найита Чокави, который он нарисовал по памяти. Маати, хотя и недолго, помогал растить мальчика, которого Ота — тот самый Ота, которому никакие правила были не писаны — привел в мир в Сарайкете и забрал из него в Мати. Второй — книга в черном кожаном переплете.
Маати открыл первую страницу и прищурился, стараясь ясно рассмотреть буквы. И не мог не вспомнить другую книгу — в коричневом, — которую ему подарили Хешай-кво и Бессемянный. Почерк Хешая был лучше, чем его, и он глубже чувствовал язык.
Я,
Наполовину читая, он стал перевертывать страницы, случайно выхватывая особый поворот фразы, который ему нравился, или спотыкаясь о диаграмму или метафору, которая ему не удалась. Напрягая глаза, он все еще мог прочитать то, что написал, а когда чернила расплывались, он помнил, что там должно быть. Он достиг пустой страницы быстрее, чем ожидал, и уселся поудобнее на ступеньках; кончики пальцев пробежали по гладкой бумаге с таким звуком, словно кожа потерлась о кожу. Так много надо рассказать, так много вещей, о которых он думал и размышлял. Часто, возвращаясь с особенно хорошей лекции, полной огня и изобретений, он был готов записать новую главу. И иногда у него даже оставалась энергия, чтобы это сделать. Иногда нет.
Будет очень печально умереть, только наполовину закончив ее, подумал он и захлопнул книгу.
Ему нужна настоящая школа, школе нужен учитель, а ему самому приходится заниматься слишком многим. Нет времени читать лекции студенткам, писать учебник и, одновременно, красться, как преступник, по темным уголкам империи. Если бы он был моложе — скажем пятьдесят или, еще лучше, сорок зим — он мог бы сделать попытку, но не сейчас. А с этой безумной схемой Оты время стало еще драгоценнее.
— Маати-тя?
Маати моргнул. К нему, осторожно ступая, шла Ванджит. Он сунул книгу в ящик и принял позу приветствия.
— Дверь была не заперта на засов, — сказала она. — Я испугалась, что случилось что-то ужасное, да?
— Нет, — сказал Маати, вставая и взбираясь по лестнице. — Прошлой ночью я забыл ее закрыть. Старый человек стареет во всем.
Девушка приняла позу принятия и, одновременно, отрицания. Она выглядела истощенной, и Маати подозревал, что темные пятна под его глазами не меньше ее. Его внимание привлек запах яиц и говядины. На боку у нее висел маленький лакированный ящичек.
— А, — сказал Маати. — Это то, на что я надеюсь?
Она улыбнулась. У девушки была приятная улыбка, когда она ею пользовалась. Яйца оказались свежими, их сварили и нарезали блестящими оранжевыми четвертинками. Говядина была сочной и жирной. Ванджит сидела рядом с ним на гулком и пустом складе, пока утренний свет лился в высокие узкие окна — сначала голубой, потом желтый и, наконец, золотой. Они поговорили о пустяках: о постоялом дворе, на котором она остановилась, о его раздражающе- ухудшившимся зрении, о достоинствах их нынешнего склада по сравнению с полудюжиной других мест, где Маати брал мелок. Ванджит задала ему вопросы, связанные с темой, которую они обсуждали прошлым вечером: Как различные формы бытия связаны со временем? Почему число существует по-другому, чем яблоко или человек? Или ребенок?