Цена весны

Абрахам Дэниел

На ее глазах опять появились слезы, но вместе с улыбкой. Первая настоящая улыбка, которую он видел после ее возвращения из предместья. После того, как Ванджит ослепила гальтов.

— Спасибо, дядя, — сказала она.

Утром все остальные были поражены известием, но еще до того, как солнце пробилось через полуденные облака, повозку нагрузили едой и книгами, восковыми табличками и винными мехами. Лошадей взнуздали и запрягли, и все шестеро — семеро, если считать Ясность-Зрения, — завернутые в теплую одежду, были готовы ехать. Единственная задержка — в последнее мгновение Ирит убежала, чтобы принести какую-то маленькую забытую вещь.

Маати глубоко зарылся

в шерсть, когда повозка под ним задвигалась, и низкие здания со снегом на крышах и треснувшими камнями стали удаляться. Дыхание клубами выходило изо рта, стирая различие между небом и снегом.

Ванджит, с опустошенным выражением лица, сидела рядом с ним, андат завернулся в ее плащ. Темные пятна усталости отмечали ее глаза, андат извивался и дергался. Широкие колеса забрасывали в повозку комья плотно спрессованного снега, и Маати рассеянно выбрасывал их наружу. До большой дороги был час или больше, а потом, возможно, день перед тем, как они повернут в сеть тропинок и дорог, которая связывала предместья и должна была привести их к огромным дворцам Утани, центра Империи. Маати обнаружил, что спрашивает себя, вернулся ли Ота-кво туда, чтобы сесть на золотой трон. Или, возможно, он все еще в Сарайкете и разрабатывает планы, как привести бесчисленные тысячи слепых женщин из Киринтона, Актона и Марша.

Он попытался представить себе своего старого друга и врага, но смог вызвать только чувство его присутствия. Лицо Оты ускользало от него, ведь в последний раз они виделись лет пятнадцать назад. Все воспоминания улетучились. Все они, постепенно, покрылись белой пеленой и забылись.

Снег сделал дорогу и поле неразличимыми, так что поворот на дорогу отмечали только рощица тонких деревьев и низкий каменный гребень. Маати какое-то время смотрел, как темные здания исчезают за склоном холма. Не похоже, что он увидит их опять. Но он сохранит воспоминания о теплоте кухни и женском смехе, о первом пленении, совершенном женщиной, и о доказательстве того, что его новая грамматика работает. Лучшие, чем о доме смерти, которым стала школа, когда по этой самой дороге пришли гальты, с убийством на уме. Или, до этого, о траурных комнатах для мальчиков-сирот.

Ванджит содрогнулась. Ее лицо побелело. Маати высвободил руку и принял позу, которая выражала опасение и предлагала поддержку. Ванджит покачала головой.

— Он никогда не был снаружи, — сказала она. — Он в первый раз уехал из дома.

— Быть может он боится, — сказал Маати. — Это пройдет.

— Нет. Хуже, на самом деле. Он счастлив. Он очень счастлив, что мы уехали оттуда, — сказала Ванджит тихим усталым голосом. — Все то, что мы говорили о борьбе, о том, как удержать его. Все это правда. Я всегда чувствую его в своем сознании. Он никогда не перестанет вырываться.

— Такова природа андата, — сказала Маати. — Если хочешь, мы можем поговорить о том, как облегчить твою ношу.

Ванджит отвернулась. Ее губы побледнели.

— Нет, — сказала она. — Все будет хорошо. Просто сегодня более трудный день, чем обычно. Мы найдем другое место, в котором о вас позаботятся, и все будет хорошо. Но когда придет время пленить Ранящего, есть кое-что, что я сделаю иначе.

— Будем надеяться, что это время не придет, — сказал Маати.

Ванджит задвигалась, ее глаза на мгновение расширились, на губах появилась нежная, почти кокетливая улыбка.

— Конечно нет, — сказала она. — Конечно не настанет. Эя-тя все сделает замечательно. Я просто подумала вслух. Это ничего не значит.

Маати кивнул и откинулся назад. Его толстая одежда смягчила голое дерево заднего

борта повозки. Ящики и сундуки стонали и двигались на привязи. Маленькая Кае и Ирит начали петь, остальные медленно присоединились. Все, за исключением Ванджит и его самого. Он дал глазам закрыться, оставив только узкие щели, и продолжал смотреть на Ванджит сквозь искажающую решетку ресницы.

Андат опять стал извиваться и завыл, лицо Ванджит стало жестким и спокойным. Она посмотрела на Маати, но тот сделал вид, что спит. Остальные, увлеченные песней и дорогой, не видели, как она вынула Ясность-Зрения из плаща и уставилась на него. Крошечные ручки замахали, мягкие ножки закрутились. Андат издал низкий злой звук, и лицо Ванджит затвердело.

Она тряхнула существо, достаточно сильно, чтобы заставить непропорционально большую голову откинуться назад. Крошечный рот сложился в гримасу потрясения, андат завыл. Ванджит посмотрела кругом, но никто не видел маленькую сцену насилия, произошедшую между ними. Она опять прижала андата к себе, воркуя и медленно раскачиваясь взад и вперед, пока тот хныкал и вырывался. Слезы отчаяния потекли по ее щекам. Она вытирала их рукавом.

Маати спросил себя, как часто такие сцены происходили раньше, никем не замеченные. Много лет назад он сам заботился о ребенке и сейчас понимал, что такое разочароваться в нем. Но здесь было что-то другое. Он подумал о том, что произошло бы, если бы ребенок возненавидел его и захотел бы освободиться. Ванджит вложила в Ясность-Зрения все желания, преследовавшие ее, и весь гнев, поддерживавший ее; но существо делало все, чтобы убежать Один раз ее предала жестокость этого мира, а сейчас — собственное желание, облеченное в плоть.

Наконец у нее есть ребенок, который преследовал ее в снах. И он хочет умереть.

В его памяти ожили слова Эи: «Почему мы никогда не думали, сможем ли делать добро, имея в руках такие орудия?»

Глава 19

Предместья теснились вокруг больших городов Хайема, маленькие центры торговли и земледелия, правосудия и лечения. Мужчины и женщины могли прожить всю жизнь под номинальным управлением хая — а сейчас императора — и никогда не появиться в самих городах. У них были суды, дорожные налоги, кузнецы и владельцы конюшен, постоялые дома, дома для утех и общие луга для совместного пользования. Он видел их всех, много лет назад, когда был посыльным. Это были города Хайема в миниатюре, и сейчас, проезжая по ним с стражниками, сыном и безбилетной пассажиркой, гальтской девушкой, Ота увидел, что его страхи стали реальностью.

Там, где на улицах должны были играть дети, царило молчание. С веток старых деревьев, затенявших общественные луга, свисали большие качели, сделанные из веревок и деревяшек, никто из детей не соревновался, кто взлетит выше. Когда Ота был ребенком, видевшим не больше двенадцати зим, он отправился бродить по дорогам, конкурируя с мальчиками предместий за любую маленькую работу. Сейчас, въезжая в любое предместье, он сразу видел то, что можно было сделать: поломанные соломенные крыши; изгороди и каменные стены, которые надо было ремонтировать; цистерны для воды, заросшие тиной и сорняками — эти требовали крепкой спины и энергии юности. Но не было ни мальчиков, ни девочек; только мужчины и женщины, чьи улыбки несли смутную постоянную печаль. Листья деревьев, ставшие коричневыми и золотыми, падали на землю. Долгие ночи, тронутые морозом рассветы.