Цена жизни – смерть
Шрифт:
— Слава? Узнай у кого-нибудь, как может называться револьвер системы «магнум», пять букв, первая — «р».
— А чего узнавать, — не раздумывая, заявил Грязнов. — «Ругер» это, и все дела. Калибр двенадцать и семь милимметров. Емкость барабана…
— Хватит-хватит, спасибо. — Турецкий положил трубку и сообщил результат «ботанику».
Слово подошло, все остальное тоже совпало, и «ботаник» немедленно ожил. И даже предложил чаю. Горячего.
— Нет уже, — сказал Турецкий, — лучше помогите мне вот с этим. — И он разложил перед Кривым отксеренные листки
Аспирант углубился в ямбы и рифмы минут на пятнадцать. Хотя чтения там было от силы на три.
Наконец оторвался и с некоторым удивлением посмотрел на Турецкого поверх очков:
— Это ваши стихи?
— Нет.
— Слава богу, а то уж я подумал, что в Генпрокуратуре серьезные поэты завелись. А это, знаете ли, нарушило бы мое представление о мироустройстве. Итак, вы хотите знать мою точку зрения?
— Да.
— Сильные стихи. — Кривой пожевал нижнюю губу. — И это еще слабо сказано.
Турецкий почувствовал некоторое удовлетворение от того, что мнение специалиста совпало с его собственным. Впрочем, это было пользительно лишь для самолюбия, расследование же пока не продвигало ни на йоту.
— Что еще можно о них сказать?
— Я же не знаю, чего именно вы ждете, — пожал плечами Кривой. — Это как в любом кроссворде: сделайте определение своего вопроса корректным и конкретным, и тогда вы вправе рассчитывать на ответ.
А ведь точно, подумал Турецкий, эти гуманитарии иногда бьют прямо в яблочко, а то мы все тыкаем пальцем в небо, желая узнать о происшедшем все вообще, вместо того чтобы хоть что-то — в частности.
— Ну ладно. Эти стихи вам знакомы?
— Нет.
— Их написал один и тот же человек?
— Такое заявление было бы безответственным. — Кривой запустил в свои вихры растопыренную пятерню и поскреб затылок. — Нужно сделать лингвистический анализ и уж на основании его… Но, честно говоря, текста маловато, чтобы можно было дать абсолютно категорическое утверждение.
— А как вы сами думаете, Виталий Серафимович? Как читатель? — напирал Турецкий.
— Ну… — Кривой что-то машинально почеркал в своем кроссворде. — Есть небольшое ощущение органичности. Пожалуй, я склонен поверить, что писала одна рука.
— Ага, — Турецкий удовлетворенно потер руки. — А если сравнить стихи с прозаическим текстом, которого, кстати, довольно много, можно ли достоверно определить, что их писали разные лица, в случае, конечно, если так оно и есть?
— Вполне.
— И вы можете это сделать?
— Если обещаете и впредь консультировать по поводу оружия, — пошутил Кривой.
— И еще. А если набраться-таки наглости и предположить априори, что автор всех остальных стихов — один и тот же человек и, допустим, профессиональный литератор, может, даже тоже известный поэт, то нельзя ли каким-нибудь способом его вычислить? Может, существуют специальные компьютерные программы, позволяющие идентифицировать авторство текстов?
Аспирант неопределенно хмыкнул:
— Вы же не в Гарварде. И не в Оксфорде. К сожалению, пока что в Интернете, да и в других системах, общий процент
— Что же делать?
— Проще показать тексты действительно эрудированным людям, — пожал плечами Кривой. — Это самый короткий путь, хотя ничего и не гарантирующий. Но есть и другие пути, попробовать установить можно, только это довольно трудоемкие операции и…
— Я пришлю официальный запрос из Генпрокуратуры, — сообразил Турецкий, — и мы можем оформить вам такой своеобразный подряд на работу — литературоведческую экспертизу. Назовем это выделением гранта имени Турецкого.
— А что, есть такой? — заинтересовался аспирант.
19
На исходе рабочего дня Турецкому позвонил референт Промыслова и пригласил на восемь вечера в Дом Правительства, попутно передав извинения шефа за столь поздний час встречи.
Турецкий хотел было прихватить с собой Дениса, чтобы отчет о проделанной работе выглядел полнее и солиднее, но Денис как в воду канул, да и Промыслов, как оказалось, приглашал совсем не для отчета. Усадив Турецкого в необъятных размеров кресло, вице-премьер подал ему листок, вырванный из обычной тетради в клеточку, на котором фиолетовой гелевой ручкой было написано: «Не волнуйтесь обо мне, я жив. И не обращайтесь, пожалуйста, в милицию».
— Вот, — улыбнулся Промыслов, — я же говорил, что Евгений жив. — Знаете, у него была такая присказка, когда он хотел нас с женой успокоить, то говорил, что в нашей стране чаще других преступления, связанные с наркотиками, совершают граждане Нигерии и Афганистана. Своеобразный юмор, не правда ли?
Турецкий, пропуская этот бессмысленный треп мимо ушей, тем временем вертел листок в руках, посмотрел на свет, даже понюхал — пахла записка только бумагой, никаких следов того, что на предыдущем листе что-то писали с нажимом, не было, и вообще, ничего примечательного. Выяснять, где росла та сосна, из которой сварили эту бумагу, и где тот магазин, в котором ее продали, — чистейшей воды идиотизм, потому что узнать, кто эту тетрадь купил, все равно не удастся. Это, к сожалению, не «роллс-ройс» и даже не «джип-чероки», тетради в России покупает каждый третий, если не каждый второй.
— Это точно почерк вашего сына?
— Да, — кивнул Промыслов, — я думаю, да. Рука у него, пожалуй, немного дрожала, но тем не менее это определенно его почерк.
— Я все-таки хотел бы удостовериться на сто процентов. Если вам эта записка дорога — скопируйте ее для себя, а мне, пожалуйста, найдите еще один-два образца почерка сына. Пусть эксперты проверят идентичность.
Вице-премьер нахмурился и, отобрав записку, еще раз пристально ее рассмотрел:
— Думаете, кто-то водит меня за нос?