Центр

Морозов Александр Павлович

О несчастном случае она как-то не думала, в морг или милицию звонить не собиралась. Как-то знала, что известий там для нее нет. И проверять-то свое ощущение не хотелось. Казалось, что «там» отвечать ей будут такие же Люды, которые в вежливость тона будут запрятывать глупую свою хитринку, телепатические знания о ночных путях ее мужа, Юрия Андреевича. Нет, химии с нее достаточно.

Она шла по белоснежному Спиридоньевскому переулку — высокая, стройная, зачарованная. Опушенный, мягчайший мир, снежная тишина действовали как сновидение. Каждая мысль казалась бесспорной, и катились они одна за другой неслышно и безостановочно. Она шла вверх по переулку к Сытинскому тупику, к площади Пушкина, к улице Горького.

Из подворотни выкатились наперерез ей красно-желтые санки, которые оседлали два медвежонка, два карапуза в одинаковых лохматых черных шубках, подпоясанных узкими коричневыми ремешками. Первый медвежонок тормозил кожаными пятками валенок, пропахивая обочь санного пути две ложбинки в снежной целине. Санки занесло и развернуло прямо у ног Екатерины Николаевны так, что на ее неспешном, но неуклонном пути случилась заминка. Она рассеянно посмотрела вниз на лихой экипаж и, осторожно обходя его, уже не

рассеянно, а пристально заглянула в подворотню, из которой он выкатился. Теперь и Борька имеет подворотни. И дворы. Юра уверял, что это нужно сыну, а нужно-то было ему самому, и перехитрил, усыпил бдительность, сманил ее сюда, в этот квадрат, отсекаемый параллелями Тверского бульвара и Садовой, улицами Горького и Воровского, в это сплетение пятиэтажных переулков. Спиридоньевского, Козихинского, Трехпрудного. Большой и Малой Бронной. С жалобными ночными криками лебедей, доносящимися с Пионерских прудов, которые Юрий Андреевич называл не иначе, как Патриаршими, упорно не признавая переименования, случившегося лет тридцать назад. Родным языком человек, как известно, овладевает в первые пять лет, и вот Юра овладел, и среди миллионов словосочетаний легло на душу «Патриаршие пруды». А «Пионерские пруды» — это уже было не из его языка, резало слух, не понималось или делался вид, что не понималось. Когда в разговоре с кем-нибудь по телефону уславливался о встрече и собеседник упоминал Пионерские пруды, всегда истово-серьезным, искренним, деловым таким тоном уточнял: «Патриаршие?» Катя несколько раз пыталась говорить, что это смешно, к чему эта игра, безнадежное упрямство, которое ничего ведь не изменит. И что давно уже выросли и вырастают все новые партии ребятишек, которые уже и родились около этих самых именно Пионерских прудов, о никаких Патриарших они просто и слыхом не слыхивали. А муженек ничего лучшего не находил, как и с ней продолжал с той же непробиваемой и ведь дурацкой, вот что обидно, серьезностью: «Да нет, Катя, ну ведь они и есть Патриаршие. На самом-то деле. Понимаешь? Ну, переименовали так, потом могут этак или еще как-нибудь, но ведь они же все равно Патриаршие… Ну, вот представь себе, мы можем договориться лошадь называть вороной, а ворону лошадью. Ну и будем называть. Пожалуйста, ради бога, кто был бы против, так я — за. Но лошадь все равно останется лошадью, перья-то у нее не вырастут от переименования». — «Сам ты лошадь», — говорила Катя и снова пыталась объяснить, доказать, как дважды два, что игра, хорошо, это она понимает, почему бы не поиграть, но именно эта — однообразная, и затянулась, и не идет. Ладно уж Карданов, ему на роду написано словесами поигрывать, нюансами перебиваться, раз к жизни не способен, но «ты-то, Юра, к чему это тебе? Путаешь людей, сбиваешь с толку… Кому какое дело, как называлась эта лужа на заре твоей туманной юности? Информация должна быть в форме максимально удобной для обработки и передачи. При чем здесь воспоминания? Я их не отменяю, но ведь нельзя же путать… Это, наконец, безвкусно. Ты просто путаешь жанры: встречи у камина и сегодняшнюю реальность. И вообще, бред это все, чушь собачья. Кардановщина!»

Лебеди надрывались по ночам, как разъясняли старушки в очередях в булочной и овощном, по причине голода. По причине беспримерной наглости служителей, расхищавших корма, «спущенные» для благородных птиц. Катя не верила красочным рассказам («Да ты что, милая, оглянись, и-их… Оне-от каждый вечер, почитай, с мешками полными оттеда прут. Мордастые такие, что уж там… какое там птице, зерно или что, того гляди, домишки ихние, теремки-то, порастащат. Тем што? — На бутылку хто дасть, то и ладно»), как-то смешно было. Ну ладно, в ресторане или в столовой там воруют или обсчитывают — дело серьезное, тут уж «из зала суда» и все такое. Но на лебедях комбинировать, кои и призваны ведь облагораживать нравы, — это уж смехотура просто какая-то. Но лебеди по ночам все-таки кричали. Подолгу, упорно и резко. И ничего облагораживающего в их крике не было.

Иногда, просыпаясь по ночам, она тормошила мужа и спрашивала, вопрошала бесцельно и безвольно: «Юр, чего они так кричат, а?» Спросонья он бубнил: «А бог их знает. Может, им так надо? Я и не слушаю, не над ухом же… Холодильник вон и то громче урчит. Дверь на кухню опять забыл прикрыть». — «Ну уж и не слышно, — шепотом продолжала Катя, угнездиваясь поудобнее. — Ты, наверное, с детства привык к ним, вот и не слышишь». — «Нет, с детства я к ним не привык, — не оборачиваясь, глухо, уткнувшись в подушку, но совсем уже и не со сна, разборчиво отвечал он. — Раньше там никаких гусей-лебедей не было. Из зоопарка, говорят, с Красной Пресни, парочка залетела. Ну и прижились, размножились, потом уже городские власти их под покровительство взяли. Узаконили, Красиво все-таки. И воспитательно опять-таки. Детишки им баранки бросают, гуманность в себе взращивают. А лодки — побоку».

— Какие лодки? Ты спишь, что ли?

— Ну какие, обыкновенные. Прогулочные. Лодочки, а на них девочки.

Вот, значит, почему холодильник ему мешает, а лебедей и не слышит просто. Они для него — то же самое, что Пионерские пруды, а не Патриаршие. Новое, а значит, и неестественное, нереальное даже. «Тогда» лебедей не было. Тогда «лодочки, а на них девочки».

Насчет девочек она, в общем-то, не «пужалась». Знала, что врасплох застигнутой не будет. В случае чего узнает не последней, как водится в водевилях, а первой. Каждую ночь к ее услугам были абсолютно надежные, хоть и бессознательные, осведомители: его тело, руки, губы, даже его молчание. Даже если бесчувственно лежал рядом, спал… «Теоретически» об этом феномене бессознательной, неконтролируемой и потому самой истинной исповеди тела она знала уже давно, из рассказов матери. Та очень любила разного рода раскованные и рискованные разговоры, называла вещи своими именами, сочно и просто. Часами могла обсуждать по телефону с приятельницами взлеты и падения в таинственной сфере так называемой личной жизни: кто с кем развелся или сошелся, кто кого подцепил или упустил, кто «за мужем как за каменной стеной», а кто «выбирала, выбирала, ну вот теперь и довыбиралась: нет никого вокруг, а ведь какие люди ухаживали». Сквозной темой маминых рассуждений всегда было что-то вроде «главное для женщины — личная жизнь» или «ну и

чего она добилась? У нее же никакой личной жизни». И немало чего об искусстве и мудрой многоопытности, искушенности в этой самой личной жизни попадало, если не в душу, то и не мимо Катиных ушей, это уж без сомнения. Насчет того, что положено, а чего не положено знать ребенку, мать проявляла какую-то веселую беспечность. На подталкивание локтем со стороны подруг за чаепитием и мнимо испуганное скашивание глаз в сторону Кати мать реагировала просто: «Она еще ничего не понимает» (это когда было Кате десять) и «ладно, ладно, нечего краснеть, небось с кавалерами по кино бегаешь» (когда «ребенок» расцвел пышным и нежным своим пятнадцатилетием).

И что же? Эта размашистая и откровенная маменькина нестеснительность вовсе не повредила Кате и даже, что уж совсем противу всех педагогических правил и опасений, почти и не затронула ее. Любопытно — это конечно, и даже щекотливость некоторую, пряность ощущала Катя и впитывала от этих бесконечных проигрываний и раскладов чужих личных жизней. Но ведь и всего-то. Ни о каком таком повреждении или, определеннее сказать, развращении воображения и речи не могло идти. Бытие определяет сознание. А основные события Катиного бытия, конечно же, связаны были не с матерью и ее пронафталиненными, подкрашенными и суетящимися, как птички колибри, приятельницами. Школьница, а потом студентка — вот ведь чем было ее бытие. Школьники, а потом студенты — вот чем было ее окружение. Катино сознание быстро ухватило контраст, раскусило бесконечно устаревшее, провинциальное в этих внешне броских, сочных, откровенных разговорах о личной жизни. Почувствовала она в них безошибочно какое-то доисторическое дыхание мильон лет как ушедших за горизонт миров, сказочной эпохи шимми и кик-уэка, наивных жизнелюбцев, не скрывавших своего жизнелюбия, не умевших и не находящих нужным вообще что-либо скрывать.

Кто же теперь так выражается: личная жизнь? Ах, мама, мама, что естественно, то, конечно, не безобразно, и никто не отменял и не отменит этой столь страстно исследуемой вами личной жизни. Но… кто же теперь так выражается? Сие уместно только на театре, в спектакле в стиле «ретро».

А вообще, задумываясь над всем этим опытом в пору своего первого взросления (еще до замужества), Катя удивлялась и даже усмехалась полной бессмыслице разговоров, фильмов, дискуссий о том, что молодежь-де нынче распущенная пошла, когда заунывно и заученно затягивали: «Раньше-то строже было… Куда-а… Попробовали бы нынешние тогда себе позволить…» С лукавством и некоторой даже веселостью видела она, что дело обстоит прямо-таки наоборот. Что сверстники ее куда застенчивей, замкнутей и сдержанней, чем были их «предки» в таком же возрасте. Что жизнелюбивая вольница довоенных десятилетий, хоть и неустроенно жила, но на миру, где таиться и загадочно отмалчиваться и не позволят, и самому на ум не придет, жили как на каком-то грандиозном, непрерывном и всеобщем заседании месткома. А у мальчиков и девочек, с коими росла Катя, ох как много от головы, ох как решительно пресекают они, когда слишком близко подойдешь или слишком прямо спросишь. Хемингуэя кто читал, кто нет, но уж с подтекстом изъясняться — это просто, как с молоком матери впитали. Распущенность? Ну это что и как считать. Содержание-то остается и останется вечно, покуда человек длится: хлеб, дом, работа, мужчина и женщина. Что же касается формы, то тут скорее приходится говорить о сдержанности, стократ перестрахованной, заторможенной сдержанности и каком-то специально натренированном, затверженном лаконизме общения. Лаконизме, графичности, безапелляционности профессионалов. И бессмысленно сравнивать, что хуже, что лучше. Другое время! Бесконечно повторяемую фразу эту никак не обвинишь в чрезмерной, дутой популярности: страшно много заключает она в себе, в изящно-свернутой, поговорочной упаковке. Было так, теперь по-другому.

А мама, мама и ее подруги (и две тетушки-колибри, вовсе уж запенсионной породы, но — законсервировавшиеся) — они не виноваты. Разве что в странной близорукости, позволявшей им в упор не видеть никаких там других времен, а пребывать бессрочно и преблагополучно (вот ведь что тоже интересно и… даже и завидно, на них глядя) в своем собственном времени. Прошедшем астрономически, для планеты, но не для них, которые вот так просто взяли да отменили быстротекучесть мгновения. Гербарий высох, но он долго может сохранять свою форму (еще и подольше зелени), если специально не истереть его в труху. И пусть мама долго еще обсуждает и исследует неисчерпаемую, излюбленную свою тему о личной жизни женщины, даже и подозревая, что и выражения-то такого уже нет… в живом лексиконе, по крайней мере…

VI

А другое глянуло на нее из подворотни, откуда выкатились санки с двумя краснощекими медвежатами. Глянул небольшой, аккуратный дворик в центре Москвы с покатой снежной горкой посередине. С разговоров о таких двориках все и началось. Все, что продолжается по нарастающей, уходит (почти ушло уже) из-под контроля, что требует и чему нет пока у нее полного объяснения. И ладно бы, если дело только в запущенности болезни, а то ведь, может, она и не рвется слишком к точной постановке диагноза потому, что предчувствует — не существует, не выработано пока еще соответствующей вакцины. Новокаиновая блокада… Вот именно, именно в этом роде что-то и требуется: противокардановская блокада, противо… чего?

А начиналось взвихренно, с места в карьер… Как предполагалось, как твердо рассчитывалось (и не на песке ведь расчеты те), как, казалось, и на роду написано. Повезло во всем, в выборе друг друга (картинная пара без внутренних и внешних изъянов), в сложном обмене, в котором участвовали родители с обеих сторон и по которому досталась им с Юрой двухкомнатная квартира в новом районе, небольшая такая, со смежно-проходными комнатами, официально именуемая малогабаритной, но всего в десяти минутах хода от метро «Варшавская», и… чего же еще желать в самом начале долгого и счастливого союза? С исходными позициями на работе у обоих, позициями ясными, крепкими, вполне соответствующими их возрасту, обещающими, нет, просто предопределяющими, даже при отсутствии гениальности, чуть ли не автоматическое равномерное восхождение. Это здание строилось не на песке, смотрелось не времянкой; и человеческий, и фактический материал подобран был тщательно, отбирался и прилаживался любовно, осмотрительно, без лихорадки.